Кыся - Владимир Кунин

Однако он считает, что все, что со мной произошло — в порядке вещей. Перелет, нервы, усталость, смена климата… Доктор привел еще с десяток причин, от которых я мог бы свободно окочуриться, но всего лишь потерял сознание. Ибо, как сказал доктор ветеринарных наук, профессор и Лауреат Государственной премии, «у господина Кыси фон Тифенбаха» — поразительный запас жизненных сил, которых хватило бы не на одного Кота, но и еще на несколько Человек!

— Вот это точно! — с удовольствием подтвердил Митя и подмигнул мне.

Все же доктор дал мне очень вкусную успокоительную пилюлю и посоветовал выспаться.

Митя проводил меня в мою голубую комнатку и распрощался со мной, сказав, что приедет за мной часам к восьми утра. И чтобы я наметил дальнейший план действий. А он со своей стороны узнает, как Коты попадают в Америку…

Не успела закрыться за Митей дверь, как в мою комнатку тихо вползла та самая Длинношерстая Персианка — узнать, как я себя чувствую.

Отрекомендовалась она как Личная Кошка нового губернатора острова Борнео, который хочет организовать в Санкт-Петербурге свое представительство. При этом она все время ерзала задом и недвусмысленно задирала и отворачивал в бок свой роскошный пушистый хвост.

А у меня, надо признаться, слипались глаза и жутко хотелось только спать, спать и спать… Тут меня, наверное, еще и эта докторская пилюля доконала.

Короче, к великому неудовольствию этой губернаторихи, трахнул я ее крайне некачественно и единожды. После чего уже вообще ни хрена не помню, — ни как она уходила, ни как я засыпал. Я будто провалился в какую-то черную яму и продрых до тех пор, пока не стал лопаться мой мочевой пузырь. А это начало происходить уже тогда, когда свежевыбритый Митя стоял на пороге моей комнаты и говорил мне:

— Кончай ночевать, господин-товарищ Кыся! Подъем!.. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» Мать его за ногу… Вставай, вставай, Кыся!

На завтрак всем Котам и Кошкам давали разные специальные заграничные витаминизированные концентраты, от одного вида которых мне становилось худо еще в Германии. Но так как в пансионе были только «иностранцы», то они лопали это за милую душу.

Я же быстренько смотался к Мите и сказал ему, чтобы он попросил для меня кусок нормального оттаявшего хека, по которому я тосковал уже несколько месяцев. Пилипенко подозрительно посмотрел на Митю и спросил:

— Ты-то откуда знаешь, что Они хека хотят?

— С Мюнхеном согласовано, — не моргнув глазом, ответил Митя.

— Где ж я Им оттаявшего хека сейчас достану? — задумался Пилипенко. Интересно, а свежую осетрину Они жрать будут?..

— Будут! — уверенно сказал Митя. — Только сырую.

И я получил замечательный шмат сырой осетрины. После завтрака, как только мы с Митей оказались в нашей черной «Волге» вдвоем, я сразу признался ему, что никакого плана действий выработать не успел — с вечера меня сломала докторская таблетка, но вот утренняя осетрина навела на одну забавную мысль…

— Погоди, — прервал меня Митя. — Потом выскажешься. А счас послушай, чего я разнюхал. Я тут по утрянке одному знакомому мужику из транспортного отдела милиции позвонил. Он наш аэропорт обслуживает. Так он сказал, что Коты без сопровождающих лиц ни за какие бабки на борт самолета не допускаются! Или Кот летит с Хозяином, и тогда его нужно оформлять честь по чести — прививки разные, хуе-муе с бандурой, и тогда — пожалуйста. Нет Хозяина — сосите лапу! Ищите другой вид транспорта… Правда, есть еще один способ попасть в Америку — морем. Но в порту у меня никого знакомых нет и посоветоваться не с кем…

— Зато у меня есть! — сказал я Мите. — Если он, конечно, сейчас не в плаванье, а на берегу.

Когда я говорил, что осетрина навела меня на одну мысль — я имел в виду Барменского Кота — толстого, ленивого, вальяжного Рудольфа с того теплохода, на котором мы с Водилой плыли тогда в Германию.

У меня Рудольф все время ассоциировался то со страсбургским паштетом, то с куском осетрины… Хотя под конец пути я обнаружил в нем массу других достоинств. Он мне тогда так помог своей информацией!

— Давай, Митя, в порт, — сказал я. — Поищем одного моего приятеля. Не найдем — созвонимся с Мюнхеном, чего-нибудь да придумаем.

Я вспомнил бесхвостого Кота-Бродягу и сказал его любимую фразочку:

— Безвыходных положений, Митя, на свете не бывает!

— Уважаю, — сказал Митя и мы поехали в порт.

В порту, у причала не было ни одного русского судна. Стоял какой-то пароход, но Митя сказал, что это «чухонец». Так у нас в Питере называют финнов.

— Наверное, Рудик в море, — расстроился я. — Плывет, наверное, сейчас толстожопый и страсбургский паштет трескает со своим подонком-Барменом!

Митя почувствовал мое состояние и так успокоительно говорит:

— Что на твоем Рудике свет клином сошелся? Во-первых, я могу кое-чего совершенно официально узнать, а во-вторых, сам оглянись, пошуруй глазками — нет ли какого другого местного Кота или Кошки? Их порасспрашивай…

Я и оглянулся вокруг себя. И точно! Смотрю, так деловито и безбоязненно какая-то жутко грязная, тощая и клочкастая Кошка чешет. Явно местная, портовая. Но уж такая замызганная!.. Прямо какая-то АнтиКошка! Я б такую даже на необитаемом острове не стал бы…

Ну как можно так не следить за собой?! Поразительно! Тем более в таком месте, как пассажирский порт Санкт-Петербурга. Морские ворота России, можно сказать! Вот по такой Кошке-грязнуле любой вшивый иностранец будет судить обо всей нашей стране…

Но я превозмог свою брезгливость, догнал ее, а она, дура, сразу спину выгнула, уши прижала и свои грязные клыки мне показывает! Будто я собираюсь ее насиловать…

— Ладно тебе, — говорю. — Не скалься. Ты местная?

— А что? — говорит, но уши не поднимает и спину не выпрямляет.

— Ты здесь такого Кота — Рудольфа не знаешь? Толстый такой, пушистый… В Германию со своим Барменом плавает. Может, встречала?

— Может и встречала, — говорит эта портовая курва. — А тебе зачем?

— Друг я его, — говорю. — Повидать хотел, покалякать…

Она посмотрела на меня так подозрительно и спрашивает:

— Ты — «Кыся», что ли?

— Кыся… — говорю. А сам думаю: «Ни хрена себе, как я популярен! Ну, в Мюнхене — оно понятно: телевидение, газеты, фамилия фон Тифенбах… А здесь-то, в Питере, с каких дел?!»

— Иди за мной, — говорит эта грязнуха. Привела она меня в какой-то теплый подвал — там по верху толщенные трубы шли. От них все тепло и было. И повела меня в самый конец подвала, к грязному маленькому окошечку. Чувствую — Котом пахнет! И Котятами. И пылью. И еще чем-то… Пригляделся — в тусклом свете крохотного окошка, действительно, Кот сидит. Худющий — прямо скелет один с хвостом и усами! От недоедания — шерсть без блеска, но лапы жилистые, мускулистые.

А вокруг него четверо тощеньких Котят играют, напрыгивают на него, за облезлый хвост его таскают.

Меня Кот не видит, я в полоску света не попадаю, но и не чувствует, вот что странно!

— Достала что-нибудь? — спрашивает Кот Кошку.

— Нет, — говорит Кошка. — Любка-буфетчица на склад поехала товар получать, буфет закрыла. Потом, попозже сбегаю еще разок…

— Ох-хо-хо… — горестно так вздыхает Кот и с жалостью оглядывает Котят.

А вокруг — нищета беспросветная! Подвал моего бесхвостого кореша Кота-Бродяги по сравнению с этим подвалом — просто Дворец роскоши и изобилия!

Я жду в полутьме. Что тут скажешь?.. И вдруг эта грязнуха-Кошка говорит:

— Рудольф! А к тебе твой друг явился не запылился. «Кыся» твой разлюбезный…

Гляжу — батюшки, да ведь этот скелет с хвостом и ушами и впрямь — Рудольф!..

— Рудик… — говорю я растерянно. — Это я — Кыся.

…На третий день после того, как мы с Водилой съехали с корабля в Киле, и после того, что с нами случилось по дороге в Мюнхен, когда пароходу оставалось всего несколько часов ходу до Санкт-Петербурга, ночью в закрывшийся уже бар вошли двое бычков — один русский и один немец, и сказали Бармену, что «товар» погиб под Мюнхеном. Поэтому Бармену тоже нечего делать на этом свете, и на глазах ошалевшего от ужаса Рудольфа в упор расстреляли Бармена из своих длинных и тихих пистолетов.

Заперли бар изнутри и взломали все, что можно было взломать. Искали деньги и какие-то бумаги. Бумаги нашли и тут же их сожгли. А деньги только двухсуточную выручку бара. И все.

Так и не купил Бармен домик на юге Франции. Лежат теперь три миллиона его долларов где-то без малейшего движения и пользы…

— Жадность фрайера сгубила! — желчно вставила Кошка. Наутро уже в Петербургском порту был страшный шухер! Народу понаехало — из бывшего КаГэБэ, из милиции!.. Ходят по бару, прилипают подошвами к полузастывшим кровавым лужам, фотографируют, записывают, всех допрашивают, обыскивают…