Русская литература для всех. От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова - Игорь Николаевич Сухих
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Кишиневе были окончены, написаны или задуманы южные поэмы «Кавказский пленник» (1820), «Братья-разбойники» (1821–1822), «Бахчисарайский фонтан» (1820–1823), «Цыганы» (1824), начат «Евгений Онегин», сочинено около ста стихотворений, в том числе такие знаменитые, как «Кинжал» (1821), «Песнь о вещем Олеге» (1822), «Узник» (1822).
В июне 1823 года начинается последний акт южной трилогии: Пушкин добивается перевода из захолустного Кишинева в Одессу. «Я оставил мою Молдавию и явился в Европу – ресторация и италианская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу», – радостно сообщает он брату. И сразу же элегически вздыхает: «…кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь – мне стало жаль моих покинутых цепей» (Л. С. Пушкину, 25 августа 1823 г.).
Год, проведенный в «благословенных краях», позднее описан в «Отрывках из путешествия Онегина».
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
Дальше рассказывается о наслаждении цареградскими устрицами, посещении театра (Одесса здесь напоминает Петербург из первой главы «Евгения Онегина»), и завершается картина морским пейзажем, с которого когда-то начиналось пушкинское странствие в элегии «Погасло дневное светило…».
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит;
Лишь море Черное шумит.
Шум моря сопровождает поэта от Гурзуфа до Одессы. Здесь Пушкин завершает поэму «Бахчисарайский фонтан», продолжает «Евгения Онегина», сочиняет программные стихотворения «Демон» (1823) и «Свободы сеятель пустынный…» (1823).
Жизнь поэта и здесь была не безоблачна. «В Кишиневе бедность напоминала о поэзии, в Одессе – о неоплаченных счетах», – афористически сформулировал различие второй и третьей книг южной трилогии странствий Ю. М. Лотман. Отношения с отцом, теперь уже на расстоянии, были не менее напряженными, чем тогда, когда они жили рядом в Петербурге. «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу, – жалуется Пушкин брату. – Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю Закон Божий и 4 первые правила – но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. – Всё и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно – крайность может довести до крайности – мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию – хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург – когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)» (Л. С. Пушкину, 25 августа 1825 г.).
Однако именно в Одессе Пушкин открывает возможность «жить пером». За поэму «Бахчисарайский фонтан» он получает огромный по тем временам гонорар – 3000 рублей. «Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого, – радостно благодарит он П. А. Вяземского, выступившего посредником и написавшего предисловие к поэме. – Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я принадлежу к нашим писателям 18 века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола» (П. А. Вяземскому, 8 марта 1824 г.).
Пушкина не подвело ремесло, но все больше тяготила служба. Отношения с новым начальником, графом М. С. Воронцовым, вопреки первоначальным надеждам, у Пушкина не сложились. В отличие от расположенного к поэту генерала Инзова, Воронцов был формалистом, заискивающим перед своим начальством и строго спрашивающим с подчиненных. Поэтические занятия Пушкина вызывали у него не сочувствие, а презрение, казались блажью, неоправданным игнорированием служебных обязанностей. «Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением. ‹…› Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое», – с обидой и гордостью напишет Пушкин своему лицейскому «крестнику» (А. И. Тургеневу, 14 июля 1824 г.).
Что же думал о себе поэт, на какой основе строились его отношения с Воронцовым, Пушкин пояснит в другом дружеском письме: «У нас писатели взяты из высшего класса общества – аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, – а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, – дьявольская разница!» (А. А. Бестужеву, конец мая – начало июня 1825 г.). (Интересно, что это сильное выражение, дьявольская разница, во всех своих текстах Пушкин употребит еще только однажды, в применении к своей главной книге.)
Ситуация осложнялась тем, что Пушкин был влюблен в жену генерала Е. К. Воронцову (ей посвящено несколько стихотворений).
Чашу терпения генерала переполнило «дело о саранче». Отправив коллежского секретаря в служебную командировку для оценки ущерба от саранчи и мер борьбы с ней в Херсонской губернии, Воронцов будто бы получил написанный хромыми стихами шуточный отчет (скорее всего, это одна из околопушкинских легенд): «Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела – все съела / И вновь улетела».
Так или иначе, поэт служебное поручение не выполнил. Воронцов был взбешен. В это же время было перехвачено письмо, где Пушкин признавался, что берет уроки «чистого афеизма» (атеизма): в России это тоже считалось преступлением. В результате он получил долгожданную отставку, но был отправлен в новую ссылку, под надзор родителей.
Пушкин отомстил графу злой и вряд ли справедливой эпиграммой: «Полу-милорд, полу-купец, / Полу-мудрец, полу-невежда, / Полу-подлец, но есть надежда, / Что будет полным наконец» (1824).
А еще он попрощался с морем, замкнув тем самым в композиционное кольцо свою южную трилогию (но написана будет эта элегия-послание уже по воспоминаниям, в Михайловском).
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
