Дневник - Софья Островская

Близятся какие-то большие перемены. Хоть скорее бы! А то, может, не хватить сил у меня…

Декабрь, 22, понед[ельник]. 16.45

Пишу в кухне при крохотной керосиновой лампочке, питающейся сплесками керосина, случайно оставшегося.

С 4 декабря наш дом без света – как и многие другие.

С 18 декабря наш дом без воды – как и многие другие.

За водой брат ходит с бидончиками в соседний дом, где вода пока еще «функционирует». Как будет дальше с освещением – не знаю: горючего нет во всем городе, без тока стоят заводы и беспрерывно простаивают трамваи, без света стоят больницы и учреждения.

Голодают все – и голодают жестоко. Голодаем и мы. Мама и я слабеем, но голод приемлем до известной степени философски. Брат же страдает очень и готов есть все, что попадется под руку.

В такие периоды стихийных бедствий страшно обнажаются люди. Произошло и обнажение сущности характера Эдика, в котором вдруг ярко выпятились все потенциальные элементы наследственности – худшей стороны психики от отца: раздражительность, придирчивость, пустое злобствование, склонность к пустословию, черты страуса, свирепый (детский?) эгоизм и обезоруживающее по своей нелепости и глупости легкомыслие. То, что в мирное время можно было квалифицировать как «витание в эмпиреях», «не от мира сего», «поэтическая натура» и т. д., в наши дни называется иначе. И это открытие и такая переквалификация неприятны. Замечают это, однако, немногие, ибо и царем, и богом, и высшим идеалом сделался кишечник. По-видимому, это слово надо писать с большой почтительной буквы.

Эмблемой Ленинграда за последние два месяца является человеческий кишечник. Картинно!

18 декабря, к концу дня, в наш дом попал артиллерийский снаряд. Мы сидели с Антой в моей комнате. Звенели, не переставая, стекла, вздрагивал дом, а мы топили печку, говорили о психологии японцев и никак не могли понять, кто же стреляет: «мы» или «они». О, несчастная штатская публика, ведь в серьезные моменты положение ее бывает трагикомическим!

В комнате было почти темно от маскировки окон и ранних зимних сумерек. Через отогнутую портьеру синел край дневного света. И вдруг в этот синий проcвет я увидела своими слепыми глазами, как с крыши южного флигеля сорвался во двор целый вихрь снега и чего-то красного. Я ничего не поняла, но – на всякий случай – увела Анту в переднюю, где мы и простояли на вздрагивающем полу до конца обстрела.

А потом оказалось, что снаряд попал в крышу южного флигеля, пробил чердак и разорвался в передней квартиры на 5-м этаже, повредив при этом три квартиры. Потолки обрушились до 3-го этажа включительно. Один пожилой мужчина ранен. Рояли, зеркальные шкафы и мебель мелкими щепками вместе с битым кирпичом выбрасываются теперь из окон на двор аварийной командой.

Каким-то чудом почти все стекла в доме уцелели – вероятно, потому, что вставлены вообще очень плохо и с удовольствием дрожат и звенят всегда – даже при въезде во двор грузовика или мотоциклетки.

Комнату, где живет мой 12-летний приятель Саша Гефельфингер, засыпало обвалом с коридора, так что они не могли выйти. Для их освобождения из соседней квартиры было прорублено в стене метровое отверстие. А в их комнате остался труп отца Саши – преподавателя консерватории по классу органа и композиции, умершего с неделю тому назад от голода.

В нашем доме умерло от голода 6 человек. Никто еще не похоронен. Гробы – остродефицитный товар, и на них громадные очереди. Хоронят обычно без гробов, без колесниц: покойников зашивают в простыни, в мешки, в одеяла и везут на кладбище на саночках. В 1919 году тоже возили на саночках, но гробы были. В 1919 году могилы все-таки кто-то рыл – теперь же могильщики за рытье могилы требуют 2 кило хлеба. Кто же может платить такой бесценной валютой? Ну, и сваливают покойников за оградой в общую кучу – или складывают штабелями – в расчете на братскую могилу от государства. А наиболее рачительные и любящие родственники, с мещанским презрением относящиеся к братским могилам, укладывают своих покойников рядышком с родной или знакомой могилой, ожидая, что «потеплеет и мы сами тогда могилку сделаем!».

Эмилия мне рассказывает о своем 96-летнем дедушке: «Мы его так хорошо положили рядом с могилкой тети, и снежком присыпали и елками убрали – ну, прямо красота! Ведь все-таки родственник, нельзя же бросить, как собаку, как это другие делают – братская могила, подумайте, какая гадость! А весной мы его сами зароем, когда земля станет мягче…» Рассказывала она это в дни больших морозов. Сегодня же оттепель, льет, лужи, мокреть. Интересно, как выглядят штабеля из мороженых покойников?..

От голода недавно умерла молодая обещающая поэтесса Варвара Наумова, а после ее смерти появился Союз писателей с обидой – почему не сказали раньше, может, и спасти удалось бы! Так как всем известно, что такое выступление является не больше как декорацией, как плачевным украшением, никто и не обиделся и не посетовал. Ведь люди скоты – и еще какие!

На фронтах– успехи советских войск после полугодовых неудач. Ленинград в связи с этим истерически ждет подвоза продовольствия.

Для памяти: по сие число нами получено по карточкам на декабрь:

мясные консервы – 450 гр.

макароны 1400 гр. (несъедобные и черные)

мясо 500 гр.

джем 600 гр.

масло 200 гр.

Это – очень шикарно и очень удачно, потому что другие ничего из-за очередей получить не могут, а для меня простаивает в очередях милая дама с внучкой, и я ограничиваюсь лишь 2–3 часами стояния.

Если рассчитать, то на нас – на троих – из полученного количества падает:

на одного человека на 22 дня 1050 гр.

в день 47 гр.

плюс 125 гр. хлеба

Итого 172 гр.

Причем в этом месяце у меня выменянная лишняя продкарточка, так что продуктовая норма выдачи у меня выше, чем у всех остальных. Что может быть прекраснее и сногсшибательнее беспощаднейшей из наук – статистики!

Керосину у меня хватит дней на 10 (лампочка коптит от 5 до 10–10.30). Дров, пожалуй, на месяц. Белой муки на несколько дней. Кофе – на неделю.

Ложимся спать после 10-ти (или чуть раньше), плохо спим от пустобрюшия, а когда засыпаем, то по утрам не размыкаем глаз до 11–12: чтобы не устать, чтобы не есть.

Мозг продолжает работать прекрасно: при резком ослаблении бытовой памяти забываю, кто был, когда, что говорил, о чем рассказывал. Все, что касается абстракций и умственной спекулятивной игры, не оставляет желать лучшего.