Красный ветер - Петр Лебеденко

Как ни странно, но голода в это время он не чувствовал. Наоборот, даже мысли о пище вызывали отвращение, хотя Эмилио за сутки не проглотил ни крошки. Спустя немного времени озноб неожиданно прекратился, и в пещеру словно хлынул поток жаркого воздуха. Все тело Эмилио покрылось липкой испариной, и он почувствовал необыкновенную жажду.

Озноб все чаще сменялся жаром, жар — ознобом, капитан Прадос то стучал зубами от холода, то распахивал мокрую куртку и, дотянувшись рукой до края пещеры, сгребал в ладонь мокрые снежинки и жадно слизывал их.

Потом он погрузился в забытье, совсем потерял счет времени, а когда изредка приходил в себя, с беспомощной тревогой думал: теперь ему отсюда не выбраться. Вот так он и будет валяться в этой темной холодной пещере, никто, конечно, сюда не заглянет, никто его здесь никогда не найдет. Эмилио в бессильной злобе кричал какие-то проклятия. Умереть так нелепо, сгнить в этой дыре — и врагам своим капитан Прадос не пожелал бы такого конца. Уж лучше бы ему вместо того, чтобы уходить на своем «бреге» подальше от фашистов, бросить машину в самую гущу чернорубашечников, в скопление танков или машин — по крайней мере, и гибелью своей он принес бы какую-нибудь пользу Республике…

На третьи сутки лихорадка прекратилась. Эмилио почувствовал это не только потому, что его больше не знобило и не бросало в жар, но и потому, что внезапно ощутил приступ голода. Выбравшись из пещеры, он хотел уже зашагать по тропке, как вдруг его шатнуло из стороны в сторону, и если бы ему не удалось вовремя ухватиться за выступ скалы, он упал бы. Ноги у него дрожали от слабости, голова кружилась так, точно он целый час вращался на «чертовом колесе».

Он простоял, закрыв глаза, не менее трех-четырех минут, и все это время думал лишь о том, что ему надо трогаться в путь, трогаться немедленно, несмотря ни на слабость, ни на головокружение, ни на голод, от которого желудок начало сводить судорогами. Если он не сдвинется с места, если у него не хватит на это сил, значит — конец.

Прадос оттолкнулся от скалы, сделал шаг, постоял-постоял, потом — еще один шаг, еще и еще. По его расчетам, до ближайшего населенного пункта (на карте этот населенный пункт обозначался едва заметной точкой, и можно было предположить, что там находится небольшая горная деревушка) было не более десяти километров. Сейчас около семи часов утра. Если он будет двигаться даже так медленно, к вечеру ему, пожалуй удастся туда добраться.

И он пошел дальше, опираясь на подобранную сучковатую палку. Вверху, за облаками, иногда слышался гул моторов пролетающих самолетов. Капитан Прадос останавливался и прислушивался. Большей частью летели русские машины — СБ, «москас», «чатос» и «триэсы». Наверное, доканчивали разгром итальянского корпуса. Капитан мысленно представлял, как беснуется генерал Роатта и как приуныли рассчитывающие на скорый захват Мадрида «нейтралы» типа Леона Блюма, Болдуина. А как они воспрянули духом, когда Роатта объявил, что Мадрид будет взят в течение считанных дней! Как они ликовали! Наверняка были уверены: войне конец, руки у Франко, Гитлера и Муссолини развязаны, силы испробованы, а там недолго и — на Советскую Россию.

Советская Россия! Что было бы, если бы она не пришла на помощь? Что было бы, если бы вслед за волонтерами свободы из Советской России в Испанию не пришли волонтеры свободы из десятков стран?

Эмилио Прадос понимал: Республика, конечно, держится в основном на героизме испанского народа. Против фашизма дерутся сотни тысяч рабочих Мадрида, Барселоны, Валенсии, горняков Астурии, крестьян Андалузии и Каталонии, Мурсии и Наварры — сотни тысяч! А в интернациональных бригадах — чуть более тридцати тысяч… Но интернациональные бригады — это цемент самой высокой прочности, это умение воевать, это высочайший дух сознательности, это пример революционной дисциплины для сотен тысяч испанских бойцов. Самоотверженность волонтеров свободы всегда поражала капитана Прадоса — поражала и восхищала. Стоило ему в самую трудную минуту, в минуту отчаяния и тревоги за судьбу своей Испании, вспомнить Денисио или Павлито, Гильома Боньяра или Арно Шарвена, генерала Дугласа или генерала Лукача — и тревога сменялась надеждой.

Широкое ущелье круто повернуло влево, а каменистая тропка, по которой медленно брел Эмилио Прадос, сворачивала вправо и поднималась вверх. Капитан остановился в раздумье: хватит ли у него сил преодолеть подъем, который, казалось, уходил к самым облакам? И выведет ли эта тропка к той самой деревушке, что едва заметной точкой была обозначена на карте? А если тропка вдруг оборвется, упершись в новую гряду гор или непроходимую чащу зарослей?

Вздохнув, Прадос стал подниматься по тропинке. Шел он как-то машинально, с великим трудом передвигая ноги. И чем выше поднимался, тем труднее становилось дышать. Кровь гулко стучала в виски, и, чтобы преодолеть головокружение, все чаще на него накатывающееся, он закрывал глаза и шел, точно слепец, тяжело опираясь на палку.

Но вот силы его совсем иссякли. Эмилио опустился на землю, прислонился спиной к камню и безучастно, словно о ком-то постороннем, подумал, что теперь уже не встанет. «Это — все. Пришел и мой черед. Дальше цепляться за призрачную надежду бессмысленно и бесполезно…»

Нет, он — не испугался. Измученный лихорадкой, нервным потрясением, утратив веру в спасение, обессиленный голодом и усталостью, капитан Эмилио Прадос покорялся судьбе и уже ни о чем не сожалел: он сделал все, что мог.

Горная речка теперь рокотала далеко в стороне и внизу. Рокот ее доносился сюда, как грустная песня, как арагонская хота, которую андалузские крестьяне поют так напевно и тихо, точно она исходит из самой глубины души. Где и когда в последний раз он слушал арагонскую хоту? В детстве, где-нибудь на берегу Гвадалквивира?

— Он сам скажет, кто он такой. Вот придет в сознание и скажет.

— Жди от него правды! Он тебе такого наговорит, что…

— А мы — дураки? Мы всему поверим?.. Дай ему еще раз хлебнуть козьего молока…

— Вряд ли он придет в сознание. Видишь, черный весь стал. И еле дышит.

— Не каркай… Куда подевалась Росита?

— Ищет нашего чертова лекаря. Наверное, опять починяет своего мула. А Росита божится, что где-то уже видела этого человека. Только не припомнит где.

— Слушай ты свою Роситу! Она тебе наговорит!

— Ладно, хватит болтать. Видела его Росита или нет, ему от этого не легче… Весь черный… А это не к добру.

— Почернеешь, если неделю не проглотишь и крошки хлеба…

Эмилио Прадосу казалось, будто голоса то удаляются, и тогда он слышит их словно издалека, то внезапно приближаются и гремят над самым его ухом. Он силился открыть глаза, но веки были настолько тяжелыми, что приподнять их он никак не мог. И никак не мог сообразить, где он находится, что с ним происходит и кто эти люди. О нем ли они говорят? И кто такая Росита? «Росита божится, что где-то уже видела этого человека…»

Он пошевелил пальцами и неожиданно для себя определил, что под ним не холодные камни, а постель, да и голова его покоится на подушке, а вокруг — тепло, пахнет лепешками и козьим молоком. Значит, он находится в чьем-то доме? Но как это могло произойти?

Он хотел что-то сказать или о чем-то спросить, но лишь почти неслышно простонал и тяжело вздохнул. Голоса смолкли, а потом он услышал:

— Ну вот и Росита. Одна. Разве этого чертова лекаря отыщешь!

И женский голос:

— Сеньор Альберкас сказал, что его мул опять вывихнул ногу. И еще он сказал, что ему нет никакого дела до людей, которых приволакивают в деревню еле живых. Пускай, говорит, и помирали бы там, где им положено.

— Сеньор Альберкас! Какой он к черту сеньор, эта амбарная крыса! — Голос человека, который произнес эти слова, был груб и простужен. — Когда-нибудь он дождется, что ему скрутят шею… Так ты говоришь, будто уже видела этого человека?

— Видела, дядя Хосе… Вот только… Тогда он не был таким заросшим и черным… Если б я могла вспомнить… Это было давно-давно.

— Что было давно-давно?

— Не знаю, дядя Хосе… Не помню…

Она наклонилась и долго вглядывалась в лицо Эмилио Прадоса. И когда уже потеряла надежду что-нибудь вспомнить, он открыл глаза, посмотрел на нее и слабо улыбнулся. Губы его шевельнулись, Росита скорее угадала по их движению, чем услышала.

— Сеньор Прадос! — вскрикнула Росита и всплеснула руками. — Это сеньор Прадос, я вспомнила, дядя Хосе. Помните, я вам рассказывала?

— Та-ак! — протянул дядя Хосе. — Значит, сеньор Прадос? Ну и ну! Хороша птица… Пойдем-ка поговорим, Чико. Пойдем посоветуемся.

— Но это не тот Прадос, это другой! — горячо сказала Росита. — Слышите, дядя Хосе, это тот самый, который…

— Помолчи, сорока, — оборвал ее дядя Хосе. — Тот, другой, опять тот… Все они, твои Прадосы, из одного теста сделаны. Они все вышли в другую комнату и даже не потрудились прикрыть двери. Говорили они громко, будто чужого человека совсем здесь не было. Эмилио, еще не совсем придя в себя, еще смутно понимая, что вокруг него происходит, тем не менее прислушивался к каждому слову.