Император вынимает меч - Дмитрий Колосов

Ши-хуан улыбался мертвыми губами. Предводитель варваров Аландр с холодной усмешкой выслушивал подобострастные речи встретивших его у стен города первых слуг Ши-хуана. И море Ланье не волновало уже ничьего сердца. Как и трудно было сказать что-то определенное насчет грядущего процветания Китая…

8.5

Событие, какого мир ждал уже не первый год, случилось внезапно. Такие события всегда ожидаемы и всегда внезапны. И чем более они ожидаемы, тем более внезапны. Одним словом, Гиерон Великий, тиран Сиракуз отправился к предкам.

Верно, очень многим он казался бессмертным, вечным, этот девяностолетний старец, заставший еще грозное бряцание оружья наследников Александра, любимец Пирра. В двадцать с немногим лет он, простой воин, был известен всей Сицилии, в тридцать овладел Сиракузами, в сорок стал властелином плодороднейшей части Сицилии и другом римлян. И не было царя славнее, не было царя известнее, особенно с тех пор, как сошли с арены яркие, словно вспыхнувшие звезды, Деметрий и Пирр, отважные и гениальные, но взбалмошные и непрактичные. Гиерон был практичен, более того, он был прагматичен.

Он не ссорился с могущественными соседями и, заключив союз с Римом, ухитрялся поддерживать добрые отношения и с карфагенянами. Он немало воевал, но всегда был готов уладить спор миром. Он был милостив к вчерашним врагам, помогая, если у тех была нужда, и деньгами и хлебом. Он тратил на то немалые средства. Но разве все это делалось не во благо города?

Он не раздражал подданных чрезмерным властолюбием или варварской роскошью. Если уж говорить о властолюбии, единственной слабостью Гиерона были укоренившие у трона родственники. Если уж вести речь о роскоши, то недовольство могли вызвать лишь архитектурные проекты тирана: роскошный дворец на Ортигии, поражающий воображение храм Зевса, грандиозный алтарь длиной в триста шагов, великолепный театр, признанный лучшим в греческом мире. Но разве все это делалось не во славу города?

Он не был тщеславен. При его дворе не подъедались всякие там баснописцы, бумагомараки, мнящие себя гениальными скульпторы и живописцы. В отличие от других тиранов Гиерон позволял себе быть щедрым в развлечениях, какие не только прославляли его имя, но и несли практическую пользу. Он приказал построить громаднейшее из всех существовавших судно, какое за ненадобностью подарил потом царю Птолемею; больше дарить его было некому, ибо корабль мог пришвартоваться либо в Александрии, либо в Сиракузах, так что владыке Египта только и оставалось, что совершать на нем круизы от Фароса до Ахрадины. Тиран поощрял строительство невиданных оборонительных механизмов, какие проектировал племянничек Архимед. Кому-то это казалось глупым расточительством, ведь не было армии, способной взять приступом гигантские стены Сиракуз. Не было, но это не значило, что ее не будет. И потому Архимед чертил и чертил свои машины, а умелые мастера воплощали их в металле и дереве. Это также стоило недешево, но зато тиран мог быть уверен, что война не застанет врасплох.

Он предчувствовал страшную войну, какая могла затронуть и Сиракузы, и пытался предотвратить ее. Но события развивались помимо воли Гиерона, хотя сразу же коснулись и Сиракуз. Видя слабость Рима, Гелон, сын и наследник, стал выступать за союз с Карфагеном. Глупец даже попытался учинить бунт, но к счастью, умер. К счастью… К счастью, Гиерон не только строил корабли и возводил храмы. Сын Гелона, Гиероним был ничем не лучше папаши, и Гиерон даже подумывал о том, чтобы передать власть народу, но не успел. Смерть упредила его намерения. Смерть, которая, казалось, никогда не придет.

Великий Гиерон умер! — объявили миру. Умер, умер, умер — эхом разнеслось по форумам и улицам насторожившихся городов: Рима, Карфагена, Александрии, Пеллы. Что-то будет, что-то будет, что-то… Но что?

Этим вопросом задавалось немало умных голов. А самые мудрые спешно собирали дары, чтобы почтить ими пятнадцатилетнего юношу, вдруг заполучившего корону Сиракуз.

Гиероним… Каким он был, мы уже никогда не узнаем. Римские историки представили его в черных тонах, юнцом взбалмошным и поддающимся чужому влиянию. Подозреваю, что он был не столь уж взбалмошен и совсем неглуп, а, напротив, очень даже себе на уме, раз не захотел плясать под дудку властолюбивого Рима.

Гиерон поставил при внуке опекунский совет из влиятельных мужей, но тот мало что решал, так как характер у нового тирана был, прямо скажем, вздорный, и потому большая часть советников Гиерона и наставников самого Гиеронима на всякий случай разбежалась, решив, что лучше сохранить голову, нежели влияние и богатство. Остались лишь трое, к чьим словам юнец хоть сколько-нибудь прислушивался: Адранодор, Зоипп, дядьки юного тирана, и некий Трасон — все, как один, препорядочные проходимцы, но люди неглупые. Двое первых выступали за союз с Карфагеном, Трасон был сторонником Рима. Советники наперебой уговаривали царя, отстаивая каждый свою точку зрения, а тот развлекался их ссорами.

— Давай, Трасон! — подбадривал царственный шалопай, ковыряя прыщ на носу. — Давай загни чего-нибудь против пакостного Карфагена! А теперь ты, Зоипп расскажи мне про мерзкий Рим!

Юнец тешился, не желая понять, что ни Риму, ни Карфагену сейчас не до шуток. А что, ему, Гиерониму жилось неплохо. Сицилийский хлеб был нарасхват, благосклонности Сиракуз искали как чванливые римляне, так и не менее высокомерные карфагеняне. Ему было весело!

В конце концов, верх одержали Адранодор с Зоиппом. На пару они заклевали Трасона. Того обвинили в измене, благо он и впрямь успел войти в сговор с римлянами, и обезглавили. После этого Гиерониму не оставалось ничего иного, как обратить благосклонный взор на Карфаген, вернее, на Ганнибала. Он отправил к Ганнибалу посольство, а тот прислал в Сиракузы двух своих офицеров — братьев Гиппократа и Эпикида, мужей искушенных и на дело быстрых, и к тому же наполовину, — по матери, — сиракузцев. Посланцы вскружили юнцу голову рассказами о доблестном Пирре, едва не овладевшем Италией.

— Чем великий царь хуже Пирра?! — высокопарно восклицал Гиппократ.

— Чем?! — вторил Эпикид.

— Чем? — подхватил и сам Гиероним. — Чем?!

Он нацеплял на тощее тело доспехи, по слухам подаренные Гиерону самим владыкой Эпира, совал голову в шлем и корчил воинственные рожи. Верно, он уже видел себя восседавшим в золоченом кресле на Капитолии. Еще громче забарабанили молоты оружейников, Архимеду было велено плюнуть на чертежи и изобретать новые механизмы — теперь уже для штурма городов.

— Я буду как Пирр, как Деметрий, как Александр!

Прознав о происходящем, римляне всерьез забеспокоились, ибо Сицилия была для них не менее важна, чем Нола с Капуей вместе взятые. Римляне отправили к Гиерониму посольство. Тот вежливо принял послов, благосклонно кивал во время их речи, а когда делегаты кончили, вполне с невинным видом поинтересовался:

— А чем закончилась битва при Каннах? А то тут карфагеняне рассказывали такое, во что трудно даже поверить!

После этого римлянам не оставалось иного, как откланяться, а Гиероним, в восторге от своего остроумия, послал вдогонку посланца, который передал римлянам требование тирана уступить ему всю Сицилию.

— А заодно пусть вернут золото, хлеб и все дары, что получили от деда! Вот так!

Тут уж Рим обозлился. Как известно, римляне издревле винили карфагенян в коварстве, благодаря которому те будто бы и одерживали победы, но, когда доходило до дела, латинянин становился изощренней самого изворотливого пуна. Покуда Гиероним упивался всевластием, римляне искали недовольных этим всевластием, а в недовольных недостатка не было. Даже лучший из тиранов имеет немало врагов: завистников, гордецов и просто психопатов, мечтающих о быстрой славе на крови властелина. Гиероним же не был любим, напротив вызывал неприязнь взбалмошностью и высокомерием. К тому же у Трасона были сторонники, часть из которых благополучно избегла плахи. Они-то и подстерегли царственного юнца на узкой улочке в Леонтинах. Убийцы закололи Гиеронима и провозгласили:

— Свобода!

Народ было вознегодовал, наемники даже поговаривали о том, чтобы расправиться с заговорщиками, но тут зашла речь о подачках и подарках по поводу смены власти, и всё успокоилось. Никто даже не позаботился о том, чтоб предать земле тщедушный труп Гиеронима. Сиракузяне ликовали, упиваясь свободой, печалились немногие — те, кому люб Карфаген. Но только не Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые. Эта парочка явилась в городской совет и заявила: так, мол, и так, ну исполняли мы приказы Гиеронима, а ни в чем более не повинны. А вот теперь желаем вернуться к Ганнибалу, но вокруг столь много римских шпионов, что боимся за свои пунийские жизни. И будьте так ласковы, дайте охрану.