Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки - Пальма Клементе

Чаще всего о том, где сейчас тигр, сообщал надсмотрщик; Луис доверял ему целиком и полностью, и так как почти весь день проводил за работой у себя в кабинете, то и сам никогда не выходил, и обитателей верхнего этажа никуда не пускал, покуда дон Роберто не явится с докладом. Но они тоже должны были оповещать друг друга. Рема, занятая по дому, хорошо знала, что делается и наверху, и внизу. Иногда Малыша либо Луиса оповещал кто-нибудь из детей. Не потому, что сами видели; но когда дон Роберто встречал их вне дома, он сообщал, где сейчас тигр, и они передавали взрослым. Нино доверяли целиком и полностью, Исабели не так, потому что она появилась здесь недавно и могла напутать. Но позже, поскольку Нино вечно ходил за нею как пришитый, ей в конце концов стали доверять так же, как ему. Это все — с утра и до сумерек; а вечером Малыш выходил проверять, на привязи ли собаки, и не осталось ли где возле дома раскаленных углей. Исабель заметила, что он всегда брал с собой револьвер, а иногда еще трость с серебряным набалдашником.

Рему она расспрашивать не хотела, потому что Реме все это явно казалось чем-то самоочевидным и неизбежным; спросить ее означало бы расписаться в собственной глупости, а Исабель старалась не поступаться гордостью перед другой женщиной. С Нино все было просто, он объяснял и рассказывал. В его изложении все казалось ясно и понятно. Но вот ночью, пытаясь воссоздать эту понятность и эту ясность, Исабель сознавала, что самое главное и важное попрежнему от нее ускользает. Она быстро усвоила правило номер один: предварительно выяснять, можно ли выйти из дому либо спуститься в столовую на веранде, в кабинет Луиса, в библиотеку. «Следует верить словам дона Роберто»,— сказала в самом начале Рема. И словам самой Ремы, и словам Нино; Луиса Исабель не спрашивала, он редко когда знал. Малыш всегда знал, но его Исабель не спросила ни разу. И таким образом все было просто, жизнь Исабели упорядочилась, по сравнению с городской стало больше ограничений по части свободы передвижения и меньше — по части одежды, еды, времени сна. Настоящее летнее житье, весь год бы так.

...скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино завели формикарий, и играем, и собираем большой гербарий. Рема тебя целует, у нее все хорошо. По-моему, она грустная, и Луис тоже, он очень хороший. Я думаю, он нездоров, оттого что слишком много занимается науками. Рема подарила мне платочки, разноцветные, чудесных цветов, Инес понравится. Мама, здесь красиво, и мне весело с Нино, а дон Роберто, он надсмотрщик, он говорит нам, когда можно идти и куда, а раз после обеда чуть не ошибся, говорит, идите на берег ручья, тут пришел один пеон и говорит, нельзя, видела бы ты, как расстроился дон Роберто, и Рема тоже, она взяла Нино на руки и все целовала, целовала, а меня крепко обняла. Тут Луис говорит, дом не для детей, а Нино его спрашивает, кто тут дети, и все засмеялись, даже Малыш и тот смеялся. Дон Роберто, он надсмотрщик.

Если б ты приехала за мной, могла бы остаться на несколько дней, могла бы побыть с Ремой и развеселить ее. По-моему, Рема...

Но как написать маме, что Рема плакала ночью, Исабель сама слышала, как она плакала, когда, спотыкаясь, брела по коридору, постояла у двери Нино, потом пошла дальше, стала спускаться по лестнице (наверное, утирала слезы), и тут издали голос Луиса: «Что с тобой, Рема? Тебе нездоровится?», молчание, весь дом — точно огромное ухо, потом бормотание и снова голос Луиса: «Мерзавец, какой мерзавец...», голос словно подтверждал хладнокровно какой-то факт, связь между какими-то событиями, чью-то судьбу, может быть.

...немного нездорова, хорошо бы ты приехала и побыла с нею. Я покажу тебе гербарий и камушки из ручья, мне принесли пеоны. Скажи Инес...

Вечер был такой, какие она любила: москиты, сырость, подогретые гренки, флан из манной крупы с изюмом. На берегу ручья беспрерывно лаяли псы, огромный пророк [175] спланировал на скатерть, и Нино побежал за лупой, пророка прикрыли стаканом и стали дразнить, чтобы разозлился и показал, какого цвета у него крылья.

— Выпусти эту тварь,— попросила Рема.— Терпеть их не могу.

— Великолепный экземпляр,— снизошел Луис.— Глядите, как водит глазами вслед за моей рукой. Единственное насекомое, которое может поворачивать голову.

— Не вечер, а проклятье,— сказал Малыш из-за газеты.

Исабели охота было отхватить пророку голову, щелкнуть ножницами и посмотреть, что будет.

— Не поднимай стакан,— попросила она Нино,— завтра можно будет посадить его в формикарий и изучать.

Становилось все жарче, в половине одиннадцатого нечем было дышать. Дети остались с Ремой во внутренней столовой, мужчины сидели в кабинетах. Нино первый сказал, что ему хочется спать.

— Поднимись один, потом я к тебе приду. Наверху все в порядке,— и Рема обнимала его за талию, как он любил.

— Расскажешь нам сказку, тетя Рема?

— В другой раз.

Исабель и Рема остались вдвоем, пророк глядел на них сквозь стекло. Пришел Луис пожелать им спокойной ночи, пробормотал что-то насчет времени, когда детям положено спать, Рема, улыбнувшись, поцеловала его.

— Медведь-ворчун,— сказала она, и Исабель, склонившаяся над стаканом, под которым был пророк, подумала, что ни разу в жизни не видела, чтобы Рема целовала Малыша и чтобы пророк был такой зеленый-презеленый, как этот. Она легонько двигала стакан, и пророк злился. Рема подошла к ней, сказала, пора спать.

— Выпусти эту тварь, такое страшилище.

— Завтра, Рема.

И попросила, чтобы Рема зашла к ней пожелать спокойной ночи. Малыш оставил дверь своего кабинета открытой, ходил взад-вперед; он был в легкой рубашке с расстегнутым воротом. Когда Исабель проходила мимо, позвал ее свистом.

— Я спать пошла, Малыш.

— Послушай, скажи-ка Реме, пусть сделает мне лимонаду похолоднее и принесет сюда. А сама живо поднимайся к себе.

Конечно, к себе, куда же еще; непонятно, с какой стати Малыш командует. Исабель вернулась в столовую, передала поручение Реме; Рема явно колебалась.

— Не ходи к себе, погоди. Я приготовлю лимонад, ты сама отнесешь.

— Он же сказал, чтобы...

— Прошу тебя.

Исабель подсела к столу. Прошу тебя. Под карбидной лампой роились москиты, Исабель могла бы сидеть так часами, глядя в пустоту и повторяя: прошу тебя, прошу тебя. Рема, Рема... Лицо у нее горело, ей хотелось броситься к ногам Ремы, хотелось, чтобы Рема взяла ее на руки, какое наслаждение умереть, глядя на Рему, чтобы жалела, чтобы водила тонкими прохладными пальцами по волосам ее, по векам...

Рема протягивала ей зеленый кувшин с кружочками лимона и кубиками льда.

— Отнеси ему.

— Рема...

Исабели показалось, что Рема дрожит, что она стала спиною к столу нарочно, чтобы Исабель не видела ее глаз.

— Я уже выпустила пророка, Рема.

Плохо спится, когда такая липкая жара и так гудят москиты. Два раза Исабель чуть не встала, ей хотелось пойти в коридор, в ванную — смочить лицо и запястья. Но ей слышно было, внизу кто-то ходит, шагает взад-вперед по столовой, подходит к лестнице, возвращается... То были не шаги Луиса, глухие, неспешные, и не поступь Ремы. Как жарко было нынче вечером Малышу, какими большими глотками он, наверное, пил лимонад. Исабель представляла себе, как он пьет прямо из горлышка, держа обеими руками зеленый стеклянный кувшин, и желтые кружочки колышатся в воде под лампой; но в то же время она знала, что Малыш не стал пить лимонад, что он все еще глядит на кувшин, который Исабель поставила ему на стол, смотрит, словно вглядываясь во что-то беспредельно порочное. Ей не хотелось вспоминать, как улыбался Малыш, как подошел к двери, словно хотел выглянуть в коридор, как медленно возвращался к столу.