Россия и русские в современном мире - Наталия Нарочницкая

Эта модель отличалась сильным ростом, по крайней мере, до русско-японской войны 1904–1905 гг. Россия действительно шла по пути модернизации, правда, одновременно удаляясь от существовавшей на тот момент в Западной Европе либерально-экономической модели. Однако за этим ростом скрывался и определенный дисбаланс; так, рост во многом осуществлялся за счет сельского хозяйства, облагаемого высокими налогами, а едва возникшее предпринимательское сообщество разъедалось изнутри стойким антагонизмом.

Таким образом, в российской модели 1914 года имелось двойное противоречие. С одной стороны, эта модель сталкивалась с крестьянством, представлявшим подавляющее большинство населения страны. Неспособность царского режима к аграрному реформированию, столь необходимому после упразднения крепостничества, и довольно быстрый провал реформы Столыпина являются двумя причинами, по которым «крестьянский вопрос» стал первым фундаментальным противоречием, терзавшим Россию до 1917 года. Вторым таким противоречием были постоянные конфликты между политической и промышленной элитой России. Если первое противоречие широко известно, то второе практически нигде не упоминается, в то время как является не менее важным для понимания причин падения царизма и установления советской системы.

Противоречия экономической модели России, существовавшей до 1914 г., лишь обострились с началом Первой мировой войны. Российское руководство столкнулось с ситуацией, когда потребовалась резкая перестройка экономики, необходимая для ведения войны и поддержания боеспособности армии. Поражения, одно за другим последовавшие за призрачными успехами первых недель войны, вернули ситуацию 1904–1905 гг. От полного поражения мог спасти только мобилизирующий рывок в экономике. Но в отличие от Франции и Германии, где он с успехом осуществился, в России индустриализация обернулась против правительства. Военные поражения в 1915 г., вызванные по большей части нехваткой средств для поддержания боеспособности армии, привели мелких и средних предпринимателей практически к восстанию против высшего царского руководства. Признав политику царского руководства, заседавшего преимущественно в Санкт-Петербурге (получившем в московских газетах прозвище Вильхемград), как упадническую с моральной, профессиональной и национально-патриотической точки зрения, они решают взять процесс индустриализации под свой контроль.

Победа большевиков, в сущности, мало обязана перенятой ими с Запада революционно-интернационалистической идеологии. У истоков создания СССР стояли крестьянский бунт и восстание управленческой и промышленной элиты против режима, который они считали неспособным к осуществлению необходимой модернизации государства. Данная ситуация предвосхищает то, что произошло позже в Китае в 1937–1949 гг.

Когда Ленин навязал нэп нерешительной большевистской партии, он, безусловно, хорошо понимал ситуацию. Он понял, что идея мировой революции уже канула в Лету, и именно он теперь осуществляет тот самый поворот в сторону политики консолидированного экономического и социального развития России. Новая экономическая политика отвечала потребностям крестьянства и промышленников, объединенных отныне негласной идеей государственной модернизации.

Нэп – период, который Н. Нарочницкая опускает в своем, впрочем, и без того исчерпывающем изложении российской истории, – намного лучше, нежели 30-е гг., показывает возвращение понятия «нация» в общее русло революции. Что же касается Сталина, то он без колебаний приносил и то и другое на алтарь своей собственной власти, будь то процесс по делу «Промышленной партии» или же чистки 1935–1937 гг. Экономический рост СССР в годы первых двух пятилеток был значительным, но осуществлялся ценой неслыханного расточительства и, в действительности, осуществлялся намного медленнее, чем в годы нэпа. Об этом говорит и динамика роста производительности труда: со 100 в 1913 г. она упала до показателя 86 в 1923 г. и поднялась до отметки 184 в 1928 г.

Нэп – это период, который, вопреки заявлениям сталинского режима, вовсе не был отмечен обеднением большей массы крестьян за счет кулаков, но, напротив, характеризовался ростом средних крестьянских хозяйств, шедшим параллельно с общим производственным ростом. Средние крестьянские хозяйства к 1913 г. представляли чуть меньше 40 %, в то время как к 1926–1927 гг. они составили 63 %, из которых 67,7 % приходилось на западные районы РСФСР. Следующим показателем могло бы служить соотношение численности наемных рабочих к общей численности сельских тружеников. Так, если в 1913 г. насчитывалось 3 миллиона наемных рабочих против 55,5 миллиона частных крестьянских хозяйств, то в 1926–1927 гг. их число сократилось до 1,515 против 61,2 миллиона частных крестьянских хозяйств. Здесь мы видим подтверждение тому, что уже говорилось в свое время в других исследованиях, то есть устойчивые позиции среднего крестьянства в социальном контексте новой экономической политики, а главное – снижение, а вовсе не увеличение социального расслоения на селе после 1917 г.

Однако, если мы и можем оспорить ту или иную деталь из изложенного Н. Нарочницкой, то в целом суть ее аргументации касательно причин революции весьма убедительна. Большевики смогли захватить и удержать власть как раз потому, что сумели объединить в своих лозунгах и речах и чаяния самого народа, в особенности крестьянства, и национальную идею. Это в равной степени неприятно осознавать как тем, кто считает себя наследниками большевизма, так и их противникам, включая самых радикально настроенных. Идея объединения социального проекта с идеей национального возрождения воплотилась задолго до 1941 года, задолго до того, как Сталин установил свою власть, а методы его управления страной, в частности репрессии и чистки, уничтожившие примкнувшую к советскому режиму российскую промышленную элиту, таким образом, способствовали скорее ослаблению России, нежели укреплению ее позиций.

Воспоминания о победе и споры о войне

И, наконец, книга Наталии Нарочницкой поднимает ключевой вопрос, выходящий за пределы диалога между Россией и Западной Европой. Это вопрос об исторических спекуляциях, называемых «войной памяти», – явлении, которое сопряжено с процессом инструментализации и политизации памяти о Второй мировой войне.

На самом деле, сегодня данное явление представляет собой глобальную патологию, которую можно обнаружить, в общем-то, где угодно, начиная с вопросов, касающихся рабства, и до войн за независимость бывших колоний в XX веке. Эти «войны памяти» таят большую опасность для историка, от которого то и дело требуют принять ту или иную сторону, в то время как его работа заключается в установлении фактов и трактовке событий на основе документов и всех имеющихся в его распоряжении источников.

И хотя такие «исторические» баталии явление не новое, так как еще в Древней Греции велись ожесточенные споры вокруг противоречивших друг другу мифов о происхождении того или иного города, но ту форму, в которой это явление существует сегодня, оно приобрело исключительно в период холодной войны. Таким образом, становится очевидно, почему конфликт 1939–1945 гг. оказался в эпицентре этих споров.

Именно на этой основе, ставшей отправной точкой для данной книги, о чем свидетельствует и ее заглавие, Н. Нарочницкая выстраивает всю свою аргументацию, по большей части справедливую и обоснованную, которой необходимо уделить самое пристальное внимание.

Действительно, нам трудно критиковать германо-советский пакт 1939 года в свете политики, которую вели европейские демократии, оставив безнаказанными действия Италии в Абиссинии, допустив итало-германское вмешательство в ход гражданской войны в Испании и, наконец, отдав Чехословакию на растерзание нацистам и их тогдашним союзникам – польским генералам.

Н. Нарочницкая могла бы добавить к этому и определенную двойственность политики США, которые, выступая против японской агрессии в Китае, лишь в 1941 г. перейдут к действенным мерам против японского милитаризма, в то время как китайское правительство получало помощь СССР уже с 1937 г. Добавим также, что если пакт позволил СССР выиграть важную отсрочку, оттянув начало войны, то победа Г. Жукова летом 1939 года на Халхин-Голе, безусловно, способствовала спасению СССР от попыток японских генералов напасть на Сибирь.

Ненаучное видение и подход к итогам Второй мировой войны представляет для будущего Европы огромную проблему. Пока мы будем допускать практику политической инструментализации памяти о той войне, настоящий политический и культурный диалог построить будет очень трудно.

Празднование 60-й годовщины высадки союзников в Нормандии является хорошим тому подтверждением. Французское правительство можно понять: будучи не в лучших отношениях с администрацией Дж. В. Буша, осложнившихся вследствие смелой политики президента Ширака в отношении Ирака, было решено придать этому празднованию особую пышность. Что само по себе совсем неплохо.