LSD. Галлюциногены, психоделия и феномен зависимости - Александр Данилин

Разумеется, невозможно пересказать всю большую книгу Скотта. Тем более, что в своих взглядах он был не одинок. Другой известный в самом начале XX века музыкант — суфий Хазрат Инайят Хан — писал, что, слушая музыку, мы сталкиваемся с «мелодическим внушением». Если сопоставить их взгляды, то окажется, что процесс воздействия музыки на культуру удивительно схож с тем, что Джон Лилли называл «метапрограммированием человеческого биокомпьютера».

Музыка окажется не чем иным, как одной из форм «внушения» («настройки») человеческой души. Причем внушение это оказывает колоссальное влияние на судьбы культуры и психологии целых народов!

Интересно для нас и мнение К. Скотта о том, что в культурном пространстве начала XX века имел место своеобразный «духовный застой». Одну из его причин автор видит в исчерпанности «классической музыкальной энергетики», в неспособности ее влиять на «коллективные эмоции» общества.

Задача «новой» музыки, по Скотту, заключается в преодолении заурядного и устаревшего музыкального мышления — той инерции дремлющего духа, которая стала тормозом на пути дальнейшего развития человечества.

Эта миссия выпала на долю Стравинского, Шенберга, Хиндемита и некоторых других композиторов-модернистов. Их музыка должна была являться лишь прологом новых возможностей музыкального языка, которые, по мнению Скотта, должны были появиться в серьезной музыке конца XX века…

Сегодня можно констатировать, что все ожидания, связанные с надеждой появления качественно новых, значимых принципов гармонии и организации классического музыкального пространства и которые оказали бы решающее воздействие на души прошедших через наш «тревожный век» людей, оказались напрасными.

Почему это случилось?

Возможно, то, что Скотт определял как «исчерпанность музыкальной гармонии», на самом деле было исчерпанностью гармонии души?

Гармония музыки сохранила свою энергетику, но душа больше не хотела ее слышать — она «оглохла».

Великие образцы классической музыки обязаны своим явлением в мир все тому же христианству, все их творцы, имена которых, собственно, и составляют само понятие классики, были христианами. И каждая часть их творчества была соотнесена как с воздаянием Христу, так и с муками покаяния в собственной греховности перед Ним.

Классическая музыка конечно же была музыкой христианской. Нет, не ее энергетика исчерпалась. Человеческая душа исчерпала энергетику веры. В конце XIX — начале XX века мир погружался в сон новой религии — материализма. И в Европе, и у нас степень восприятия христианской морали не простиралась дальше условного набора социальных ограничений, которые человек, загипнотизированный очередными апокалиптическими обещаниями, начал воспринимать как помеху на пути собственной свободы.

Человек начала века пытался преодолеть в себе христианина, точно так же, как мы уже несколько десятилетий пытаемся «преодолеть в себе Сталина». Христианство, в философии Ницше, стало духовным тормозом, превратилось в некое досаждающее социальное ограничение — мешающие восприятию «глоссы» К. Кастанеды.

И христианская музыка, теряя аудиторию, постепенно отторгалась, как и многие другие стороны христианского мышления. Результатом этого процесса стало опустошение резервуара, который можно определить как смысловую часть музыкального восприятия. В душу, чем дальше, тем больше, вторгался хаос, пустота, закладывалась матрица бессмысленности. Вот этот-то процесс и отражали, на наш взгляд, первые композиторы-модернисты.

Что такое христианская музыка?

Для автора эта музыка композиторов, пытающихся воспроизвести в звуках постижение и преодоление через божественную гармонию своей душевной боли и своего человеческого несовершенства. Ее пронизывают токи трагичности существования и — контрапунктом к ним — одухотворяющее начало, несущее в себе возможность преодоления трагедии. Христианская музыка не отменяет страдания, но помогает его преодолеть с помощью понимания.

Иной род христианской музыки представляет собой как бы апофеоз радости. Трагический элемент в ней, как правило, не ощущается. Это музыка, предназначенная исключительно для церковного исполнения. В мессах, кантатах и хоралах звучит истина о существовании Бога.

Энергетику именно этих музыкальных форм Скотт считает исчерпанной.

Но в эпоху «сумерек богов» в музыкальной культуре возникло такое новое «энергетическое» явление, как популярная музыка.

Собственно говоря, до начала XX века популярной музыки в нынешнем понимании этого слова вообще не существовало. В XIX веке таковой обыкновенно считались легкие для понимания части классических произведений, а также специально написанные для публики пьесы, при всей своей неоднородности рядящиеся все в те же «классические одежды».

Популярную музыку и наркотики объединяет хотя бы то, что к обоим этим феноменам серьезная наука (впрочем, как и философия) относилась как к чему-то несерьезному, маргинальному, не заслуживающему «академического» внимания. Между тем никакой другой культурный феномен века не оказал, возможно, столь серьезного «программирующего» влияния на людские души, как популярная музыка.

В самом начале XX века, в эпоху «сумерек богов», из недр культуры чернокожего населения Америки в Западную Европу стал проникать блюз.

Вне всякого сомнения, блюз возник из ритма тамтамов негров Африки, его корни — в языческой древности. Почему-то этот непривычный ритм стал необходим культуре белых. В 1900-х годах он начал стремительно ассимилироваться тогдашней американской и европейской музыкой.

Скорость распространения новых ритмов была сравнима с эпидемией. Их влияние на культуру нарождающегося столетия были настолько велико, что его нельзя объяснить иначе как тем, что ритмы эти отвечали на какую-то потребность белого человека.

Влияния были взаимными. Блюз, с его языческими ритмами, менялся под воздействием европейской, христианской музыки, а последняя тянулась к блюзу.

Так возник джаз. Классический пианист и композитор Джордж Гершвин писал симфоническую музыку, которая принимала образцовые джазовые очертания. Его мелодии входят в репертуар лучших симфонических оркестров, но также исполняются и ведущими джазовыми музыкантами всех мастей. Подобная ассимиляция еще до Гершвина породила госпел — уличные песни-молитвы негров, основанные на языческом ритме и обращенные к Христу.

Очевидно, что блюз явился единственной музыкальной формой, которой удалось на протяжении столетия сохранить свою энергетическую мощь. Видимо, своим пульсирующим ритмом он как бы напоминал человеку о напряженном, предельном противоборстве Добра и Зла — антиномии, ставшей главной реальностью в эпоху «сумерек» духа.

Случайные ли это процессы? Бывают ли вообще случайности в области культуры?

Именно блюзовый ритм века, на взгляд автора, помогал человеку сохранять индивидуальность и устойчивое ощущение собственного «Я» наперекор всем попыткам манипулировать человеческим сознанием. Мелодия блюза то расходится, вовлекая в свое пространство нашу трансцендентную надежду, то усыхает до ломаного пунктира, символизируя неустойчивость, тревожную готовность, невротизм бытия.

Блюз — а внутри его мелодики всегда жив примат индивидуальности — как бы повествует о том, что, несмотря на любые испытания и любое давление, человек способен оставаться человеком, то есть личностью — самим собой.

Ритм тамтамов оказался неожиданно схож со структурой привычного военного марша. Марш — это почти единственная форма европейской музыки, которая была изначально призвана растворять индивидуальное начало слушателя. Действительно, для победы в военных действиях необходимо не скопище разрозненных индивидуальностей, а управляемая единой волей и нерассуждающая масса людей.

Маршевый ритм состоит из четырех долей такта. Блюз и джаз — это маршевый ритм, в котором одна из таких долей утрачивается. Внутри этого ритма возникает диссонанс. Диссонанс становится импульсом трагедии среди фигур обезличенной маршевой мелодии. На джазовом языке это называется свингом, и отсюда такое неповторимо-индивидуальное, импровизационное звучание джазовых и блюзовых композиций.

Скрытый в корнях блюза, изначально трагический диссонанс делал джаз не мелодическим, но духовным родственником христианской музыки. Культура хотела обновления, но сохраняла потребность в диссонансе как чувстве, охраняющем индивидуальность.

Внутренняя трагичность диссонанса создала музыкальную индивидуальность блюза-джаза. Ее энергетика оказалась необходимой европейцам, так как помогала сохранить чувство «Я». Жестокий век пытался уничтожить личность — джаз помогал ей выжить.