Небесное испытание - Ольга Погодина

– Да. – Элира резко втянула воздух сквозь стиснутые зубы и послала лошадь вперед. Должно быть, они оба одновременно подумали, что надеяться найти ее живой уже сейчас бесполезно.

Спуск, поначалу так обрадовавший их, оказался не менее суровым, чем подъем. Казалось, долина никак не хочет приближаться, когда они зигзагами спускались вниз, проверяя под ногой каждый камушек. Однако одно было хорошо: по мере того как они спускались, ветер стихал и становилось теплее – видимо, горы защищали горное княжество от холодных северных ветров. Спуск, хоть и такой же трудный, оказался куда короче – Ургах лежал на куда большей высоте, чем северные степи.

Илуге оглянулся назад, сам не веря в то, какой дорогой они прошли сюда. Перевал сиял далеко вверху, в густо-сиреневом небе, своими белыми дымными боками. Вдруг ему показалось, что над горами кружат огромные снежные хлопья. Завороженный чудом, он остановился, и Элира, почувствовав это, обернулась тоже.

– Какой странный снег, – хрипло прошептал Илуге. – Будто колдовство…

– Это не снег. – Жрица нашла в себе силы улыбнуться. – Это снежные грифы, Хранители Вершин. В наших краях их почитают, считая царями среди птиц.

– У нас почитают орхов – степных орлов, – проговорил Илуге, разглядывая кружащиеся в небе белые пятна. Где-то на заднем плане сознания возникли раскинутые белые крылья, холод и восторг полета…

– Мы почитаем снежных грифов за то, что они, будучи крупными хищниками, не убивают ради насыщения, – сказала Элира, – У нас есть легенда, что Падме, когда выбирал царя всех птиц, выбирал между орлом и грифом, как самыми величественными. И Падме сказал: «Быть сильным для царя мало. Куда важнее быть милосердным». Оттого мы отдаем грифам своих мертвых.

– То есть… Они поедают тела мертвых людей? – Илуге стало как-то не по себе.

– Да, – спокойно сказала жрица. – И мы сожалеем, если тело человека, когда он оставил его, не смогло послужить пищей для других живых существ. В этом – суть смирения.

Как странно! В степях оставить тело воина на корм волкам и птицам считалось большим позором. Илуге хотел было сказать Элире об этом, но взглянул еще раз на кружащиеся белые точки и промолчал.

К ночи они вышли на довольно широкую мощеную дорогу. Элира отлучилась без объяснений, бесшумно растаяв в темноте со своими молчаливыми спутниками. Ее не было так долго, что Илуге был готов отдать приказ идти без них. Он мерил время ударами собственного сердца, и с каждым ударом ему казалось, что оно течет все медленнее.

Наконец жрица вернулась, ведя под уздцы доверху нагруженных лошадей. Среди поклажи оказались причудливые ярко раскрашенные маски из дерева и кожи – огромные и устрашающие лики чужих божеств. Илуге досталась маска клыкастого демона с высунутым синим языком и огромной рогатой короной. План Элиры был великолепен: в таком наряде их никто не сможет узнать, пока они не заговорят.

До рассвета они скакали вдоль дороги, чтобы не тревожить окрестности топотом копыт. Поутру на дороге появились люди и повозки, и пришлось, спешившись, изображать процессию. Элира и монахи затянули длинную песнь без начала и конца. Нарьяна – единственная, чье лицо не закрыли маской (но и она, и Элира при этом почему-то вымазали лица золой), шла за ними, переодевшись в какое-то вонючее рванье и ударяя в барабан. Люди на дороге кланялись, разводя руки и высовывая языки. Иногда мимо проезжали ургашские военные патрули, однако невооруженным глазом было заметно, что они не слишком опасаются нападений. Многие подъезжали к Элире и почтительно ждали, пока жрица, возложив руку им на голову, пробормочет свое благословение. Под слоем золы ее лицо было неузнаваемым.

День тянулся бесконечно.

Элира выбрала перевал Косэчу еще и потому, что он располагался ближе всего к столице. Вынужденные играть свою роль, за день они прошли ужасающе мало, но впереди была ночь, когда они смогут вновь оседлать ведомых кружным путем лошадей. Элира обещала, что до рассвета они могут достичь столицы.

Серая пелена, постепенно затягивающая сверкающую в лунном свете громаду Падмаджипал, обещала буран.

Ицхаль уже практически не отличала снов от реальности. Иногда – очень долгие промежутки времени – все вокруг тонуло в ослепительном белом свете, холодном и прекрасном, словно вечные ледники. Огромные белые птицы парили в вышине на бесшумных крыльях, потом падали и проносились мимо, задевая ее тело теплыми мягкими перьями. Иногда далеко впереди, на сияющем троне, она видела самого Падме, и бог улыбался ей безмятежно и загадочно.

Приходить в себя было невыносимо. Поначалу ее жег стыд – быть выставленной напоказ в железной клетке, ловить равнодушные или – еще хуже! – испуганно-сочувственные взгляды. Справлять свои надобности тут же. Хрипеть пересохшим горлом, ловить снежинки растрескавшимися губами.

Да, она была туммо. Но и у туммо есть предел, за которым согревающий тело внутренний огонь угасает. Одно хорошо – все выделения из ее тела прекратились, и уже давно. Снег оседал на ее волосах и не таял. Она не шевелилась днями, и несколько раз ее тыкали рогатиной, чтобы узнать, жива ли она еще. Кровь почти не текла из ран, став густой и вязкой, тоже будто замерзнув.

Мысли покинули ее, растворившись в слепящем свете. Приходя в себя, она равнодушно и бессмысленно смотрела, как на площади мельтешат человеческие фигурки в красном – меняется караул. Иногда приходил разодетый мрачный человек, говорил ей что-то, брызгал слюной. Слюна, попадая на ее тело, обжигала. Ицхаль не могла ему отвечать – слова и поступки окружающих сливались и рассыпались на мелкие кусочки, собрать которые в осмысленную картину требовало от нее слишком больших усилий.

Она еще кое-что улавливала, когда однажды ночью пришел человек с чашкой. Ицхаль не смогла сама поднять руки, и поэтому, просунув руку сквозь прутья клетки, он приложил чашку к ее губам. Вода была горькой.

Человек приходил еще несколько раз – Ицхаль не могла бы сказать сколько. Была темнота и горячие пальцы у ее губ. Бессмысленный шелест слов, мучительное усилие, чтобы сделать глоток. И снова сны.

В самом ярком из них из белого света появлялся всадник на черном коне с неразличимым лицом. Он летел к ней во весь опор, но почему-то никак не мог до нее добраться. Ицхаль протягивала к нему руки, пыталась бежать, но увязала в глубоком снегу. Ей казалось – только бы увидеть его лицо, посмотреть, каким стал ее мальчик. А потом она позволит колышащемуся белому свету наконец-то вспыхнуть в ней на весь остаток времен.

Юэ знал, что совершает самую большую в своей жизни глупость. Но не мог не совершать ее. Его хватило на пять дней. Пять дней – с того момента, как князь назначил куаньлинов в охранный караул вокруг клетки, – Юэ смотрел на обнаженное тело женщины и клялся себе, что он не может ничего изменить, что если он поможет ей, то только затянет ее страдания. Спасти ее он тоже не может – если он ее выпустит, он сам займет ее место в этой клетке. Оставалось смотреть, а смотреть было невыносимо.