Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

– Господин адмирал… – пробормотал он. – Я и моя Мари… Вы понимаете?.. Мы оба…

– Успокойтесь, генерал, мы не малые ребята, – холодно сказал Ушаков. – Мне думается, что весьма многие французы сохранили бы свою жизнь, если бы уважение к русским проснулось у них раньше. Не так ли, господа?

Шабо и Дюбуа молча наклонили головы.

13

За кратким праздником победы наступили будни.

Это случилось так скоро, что адмирал не успел ни обдумать, ни почувствовать, как должно, своего успеха. Тысячи забот обступили его. Вопрос с продовольствием к весне стал еще острее, чем зимой. Корабли, так долго находившиеся в море, расшатались и требовали ремонта. Материалов не хватало, денег опять не было.

Вставали новые боевые задачи. Император Павел желал освобождения Мальты, а представитель короля Фердинанда кавалер Мишеру едва ли не каждый день осведомлялся:

– Как скоро думаете вы, ваше превосходительство, идти далее? Мой государь надеется только на вас.

Ушаков неопределенно отвечал:

– Как позволят обстоятельства. Освобожденная республика требует прочного устройства.

Кавалер Мишеру смотрел на него восторженными глазами:

– Русские рождены для того, чтоб совершать чудеса!

Этим он намекал, что жаждет чудес для себя и своего короля, который творить их не умел, но охотно ими пользовался.

Но адмирал никак не откликался на восторг кавалера Мишеру.

Как только были изгнаны французы, на островах поднялись нескончаемые распри между различными партиями. Особенно кипучую энергию проявляла партия английская, главой которой был Спиридон Форести. Он даже возымел мысль послать Нельсону золотую шпагу за освобождение Ионических островов, хотя англичане не имели к делу никакого отношения. Ушаков понимал, что за этой как будто нелепой и наглой затеей спрятан определенный умысел: с уходом русской эскадры призвать сюда английскую.

Ему предстояла новая борьба, не менее трудная, борьба за установление порядка и за прочное политическое устройство республики согласно разуму и условиям. Но вот тут-то и начались столкновения, которым не предвиделось конца. Каждая партия понимала разумность по-своему и условия расценивала согласно своим интересам.

Первые несогласия вызвала амнистия местным якобинцам, объявленная Ушаковым. Адмирал разрешил тем из них, которые этого пожелают, покинуть острова, а тех, кто оставался, «за политические правила не беспокоить».

Еще прежде чем он успел обнародовать «всеобщее прощение за обольщение правилами французской республики», к нему явилась группа местных жителей во главе с дворянином Глези.

Человек этот бушевал как пламя.

Он совал в руки Ушакова какой-то лист и с нескрываемой ненавистью хрипел:

– Революция во Франции развратила мир. Всех, кто в нее уверовал, надо уничтожать и гнать без пощады! Вот здесь записаны все якобинцы и карманьолы. У них надо отнять их землю и все имущество, и пусть месть наша их постигнет! Пусть!

– Не учите меня, сударь, – сказал адмирал. – Я считаю, что сии люди находились во власти заблуждения и были страхом приведены к французским принципам. Я не просил ваших услуг и знаю, что мне делать. А сейчас у меня нет времени. Бумагу вашу можете взять с собой и употребить на что вам угодно.

«Видимо, надеялся поживиться чужим добром, – думал Ушаков, когда растерянный дворянин Глези вышел. – Дай только таким волю, они ни одного человека в покое не оставят».

Адмирал поспешил обнародовать амнистию и перешел к другим делам. Следовало собрать депутатов для обсуждения конституции, и Ушаков разослал по островам соответствующие предписания.

Депутаты еще не успели съехаться, как пришло письмо из Константинополя от Томары, в котором посол просил Ушакова «внушить новому правлению изгнать без пощады всех прилепленных к правилам французским людей».

Письмо это очень раздосадовало Ушакова.

«Как же можно здесь достигнуть спокойствия такими мерами?» – спрашивал себя он. За прошедшие со времени начала войны семь месяцев Ушаков уже привык действовать самостоятельно. Письмо Томары даже представлялось ему вмешательством в его адмиральскую власть. Было время, когда Ушаков ждал распоряжений и советов, сам искал их и немало ломал голову, когда приходилось нарушать повеления императора в силу новых возникших условий и необходимости быстро принимать решения. А теперь и сама цель и средства к ее достижению представлялись адмиралу настолько ясными, что повеления, приходившие с большим запозданием, порой только связывали ему руки.

«Нет, Василий Степанович, – мысленно обратился он к Томаре, – того, что вы просите, я не выполню. Моя задача – внедрить на островах спокойствие. Я здесь на месте лучше знаю, как следует этого добиваться. И если будет надо, обращусь к императору».

Но, вспоминая об императоре, Ушаков неизменно возвращался к тому, что из Петербурга не пришло ни слова благодарности ни офицерам, ни командам за взятие Корфу. Самому Ушакову, правда, дали чин полного адмирала, но эта награда ставила его в неприятное и фальшивое положение по отношению к людям, которые обеспечили его победу.

Глядя на исхудавших, голодных матросов и солдат, Ушаков не раз говорил себе: «Такова судьба сих героев: одержав победу, умирать с голода. Не надо нам наград, дайте нам пропитание!»

И он писал, куда только мог, о доставке продовольствия, посылал суда и почти ничего не мог добиться.

В один из таких невеселых дней пришло к Ушакову письмо Суворова.

«Великий Петр наш жив! Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах произнес, а именно: «Природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет», – то и теперь мы видим. Ура Русскому флоту!

Зачем не был я при Корфу хотя бы мичманом!

Ты начал, я продолжаю. Французишки нами разбиты при реке Адде. Помилуй Бог, хорошо. Адда – Рубикон, и мы перешли ее на грудах неприятеля. Адда – Рубикон, а цель – Париж.

У французов генерал Шерер наблюдает, как в строю солдаты держат голову. Что ты об этом помыслишь? А я мыслю, что такого шарлатана разбить – мало славы. А потому весьма рад, что вместо него теперь Моро. Лавры, которые мы у него похитили, будут лучше цвести и зеленеть. Жаль, что Бонапарт завяз в песках пустыни, весьма хотел бы встретиться с ним на поле брани.

Одно худо. Союзников бог послал, с коими только лисиц травить, а не французов бить. Австрияки ноги промочили, идти не могут. Унтеркунфты и бештимтзагеры! Французы отступают, а они отдыхают. Ежели б мне да побольше русских полков!

Еще сидит у меня за спиной гофкригсрат с Тугутом. Что ни день, то шлют мне план. А я говорю: начну с Адды, а кончу – где бог велит. Я по примеру Цезаря не делаю никогда планов частных, гляжу на предметы только в целом. Вихрь случая всегда переменяет наши заранее обдуманные планы. Чай, и у тебя, Федор Федорович, есть свои тугуты, кои, сидя в ночном колпаке у себя дома, отдают повеления канонирам, куда им палить.

Но с Божьей помощью мы с тобой сумеем всех перетугутить. Сначала Италия, потом Париж. А что до жителей здешних, то не ради низкой мести явились сюда войска русские. Благомудрое великодушие часто полезнее, нежели стремглавный военный меч. Вступая в Милан, именем государя моего я обещал прощение всем, вовлеченным в вихрь заблуждения неведением и обманом.

Чистейшая дружба моя пребудет с тобою, друг мой Федор Федорович. Да хранит тебя Бог».

Ушаков держал в руках письмо, и ему казалось, что он получил награду сразу за все: и за свою победу, и за свою борьбу с тугутами всех мастей, и за холодность императора, и за всю свою долгую боевую жизнь. Даже по отношению к якобинцам Суворов как бы своим примером одобрял его действия.

«Сколь еще темен мой дух, – сказал Ушаков сам себе. – Я все ждал восхищения императора и обижался, что сего восхищения нет, что там, в Петербурге, чем-то недовольны, несмотря на мои успехи. Ведь сделали меня адмиралом только ради приличия. И меня это жгло, как болячка. Я ведь сам скрывал от себя, что жжет. Ну, а какие там, в Петербурге, судьи? Вот оно, подлинное признание. И от кого? От величайшего полководца прошлых и настоящих времен. И он пишет, что хотел бы быть при мне мичманом. Конечно, Александр Васильевич тут немножко схитрил. Я понимаю, что он тем хотел дать высшую оценку моей победе. И дал ее, и более желать мне нечего».

Адмирал протянул письмо Балашову и сказал вслух:

– Вот награда, которую получили мы за все наши старания. Прочтите.

На берегу Ушаков жил обычно в доме Булгари, хотя в нем уцелело всего несколько комнат. Во время оккупации дом был занят французской полицией, пребывание которой везде оставило по себе память. Обои были оборваны, стекла выбиты, мебелью топили камин. И сейчас над столом, за которым адмирал разбирал корреспонденцию, висела картина, поперек прорезанная ножом, а за окном белела мраморная статуя Венеры с отбитым носом.