Искупление - Василий Лебедев

- Внял ли, посол Тютчев, грамоту?

- Внял, великой царь Мамай, токмо инородцы и грамоты их нам, русским, - не в указ! Сия хартия - творение Ягайлы, и мне дела до ея нету!

- Сказал ты, что не станешь первым от Дмитрея отходить, но ты и не первой! Чти, Тютчев, иную грамоту!

Темир-мурза оторвал зад от приступы и подал вторую хартию, первую же отобрал.

- Чти громогласно! - повелел Мамай. "Восточному вольному великому царю царей Мамаю твой посаженник и присяженник Ольг князь Рязанской много тя молит. Слышах убо, господине, что хощеши ити огрозитися на своего служебника, на князя Дмитрея Московского, ныне убо, всесветлый царю, приспело ти время: злата и богатства много. А князь Дмитрей человек христианин, егда услышит имя ярости твоея, отбежит в дальныа места, или в Великий Новгород, или на Двину, и тогда богатство Московское все во твоей руке будет. Мене же, раба твоего, князя Ольга Рязанского, милости сподоби... Еще же, царю, молю тя: понеже оба есма твои рабы, но аз со смирением и покорением служу ти, он же з гордостию и непокорением к тебе есть. И многи и велики обиды аз, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, но еще, царю, и не то едино, но егда убо о своей обиде твоим именем царским погрозих ему, он же о том не радит. Еще же и град мой, Коломну, за себя заграбил, и о том о всем тебе, царю, молю-ся, и челом бью, да накажеши его чужих не восхищати".

Захарий Тютчев опустил хартию в руке, подержал и бросил Темир-мурзе.

- Что изречешь, посол Тютчев? Идешь ли служить мне вослед князьям?

- Сия Ольгова грамота презренна, царь! Ольг Рязанской - тоща овца, непотребна и зловонна. Он по вся дни под порогом у Московского князя стоял да куски сбирал. Он днесь Русь продает, а после и тебя продаст, великой царь, и недорого возьмет.

- Ты дерзкое слово молвил, Тютчев! - прорычал Мамай, и вновь на желтизну кожи его набежал багрянец, забурил щеки и шею. Темир-мурза и лучшие каши-ки у входа изготовились разорвать Тютчева, скалясь, как цепные псы, но Мамай не давал знака. Спросил: - Идешь ли служить мне?

Захарий понял, что ему не выйти из этого страшного шатра, желтого, как куриный помет, наполненного душным запахом пота, немытых тел. Набычился он, вспом-ня, как гибли в Орде князья и многие слуги их, вспомнил жену и сыновей, Ярослава и Михаила и... тряхнул головой, сгреб шапку и ударил ею о ковер:

- Твоя взяла, царь Мамай! Иду служить тебе, токмо убереги душу мою: дай сказать о том великому князю Московскому, а во свидетели пошли со мною слуг своих, дабы я не обманул тя и не вверг душу во клятвопреступление. Направляй со мною посольство свое, пиши грамоту - исполню первую службу тебе, великому царю царей!

Мамай прищурился и молчал, но вот еле прорезалась улыбка на круглом лице его, и он спросил:

- Зачем послан ты князем Дмитрием?

- Вестимо зачем: вызнать, как велико войско твое! - ответил Тютчев.

- И вызнал?

- Всего не вызнал, но уразумел, что такого войска, как у тебя, земля не видывала!

Ответ Мамаю понравился, и он кивнул:

- Почестну ответ держишь, Тютчев. Верю тебе. Я отпущу тебя вместе со своими мурзами, дабы ты сказал улуснику моему, князю Дмитрию, что войска моего скоро будет вдвое больше, чем стоит ныне на реке на Воронеже! Чего испить желаешь?

- Квасу! - воскликнул Тютчев, испугавшись, что его отравят.

- Я велю поднести тебе кумысу.

- Лучше вина фряжского!

- А кумыс?

- А кумыс стану пить, как на службу к тебе вернусь, - в голосе сам Захарий почуял обман и спешно добавил: - Вот те крест, великой царь!

Их отпустили к своему шатру. Захарий медленно брел, и земля, казалось, прогибалась под его ногами. Арефий Квашня обессилел вовсе, он висел на плече Елизара, а тот бодрился, но голос его дрожал:

- Мало не пропало бабино трепало!

* * *

Трудно было понять: Тютчев ли со своим посольством сопровождает четверых мурз Мамая или эти четверо ведут русское посольство, даруя ему жизнь? Но так или иначе, а те и другие держались розно в степи, напряженно следя друг за другом. В первую ночь Тютчев сам вызвался дежурить у костра, а с татарской стороны был выставлен темником Хасаном сотник. "Ишь, как шмыгат очами! Сыч!" - думал Захарий, вынашивая в себе иную, более важную мысль. Он уверился в том, что битва неминуема, и это Мамаево посольство ничего не изменит, только оскорбит великого князя. Так зачем оно, это посольство? Мамай решил запугать Русь рассказами о своем войоке. Войско и впрямь превелико... Однако оно тоже способно таять...

Среди ночи послышался стук копыт. Тютчев подумал, что это одна из тех сторож, что были высланы в степь еще раньше его посольства, но то оказался татарский разъезд. Асаул увидел равного себе асаула, сидевшего у костра, и молча передал ему грамоту. Судя по разговорам, что были у Мамая в ставке, это и была грамота для великого князя. Асаул хотел разбудить темника, но раздумал и спрятал грамоту на груди. Разъезд ускакал в ночную степь дико, бездорожно, и было в его налете что-то таинственное, докопаться до чего Тютчеву хотелось немедля, но сдержал он себя.

На другой день после полудня, когда уже потянуло прохладой Оки, встретился русский разъезд во главе с незнакомым сотником из коломенских. Тютчев выехал навстречу и приказал сотнику окружить Мамаево посольство. Круг Князевых воев сомкнулся, Тютчев подъехал к тысячнику и вырвал у него саблю из ножен. Другие татары кинулись было на Захария, но Квашня, подводчик, Елизар и охрана свалили их с седел и повязали.

- Ну, что теперь скажете, агарянское отродье? Добро было вашим мурзам потешаться над нами в ставке Мамаевой? А? Убить нас метили, а потом поверили, что Тютчев, убоявшись силы вашей, хану-самозванцу продастся? А? Не-ет... Тут вам не Ольг Рязанской! Тут я, Тютчев! Я те плюну, смрадна душа!

Тютчев вырвал из-за пазухи темника Хасана грамоту. Развернул сей свиток и прочел по-русски:

- "Митя, улусник мой! Ведомо ти есть, яко улусы нашими обладаешь: аще ли млад ести, то прииди ко мне, да помилую тя".

- Как же! Прииди к вам! Потравите али побьете! У-у, агарянское семя!

- Порубим их, Захария! - набрался смелости Квашня. Он весь горел, освобождаясь в этой лихорадке от той омерзительной коросты страха, что оковала его в ставке Мамая и держала все эти дни. - Порубим - вот и пропало бабвно трепало!

Присказкой Елизара он как бы приглашал в сообщники этого бывалого человека, к коему благоволит сам великий князь, но Тютчев решительно отказал:

- Не повелось так-то: связанных рубить. Кидай троих в телегу, а сотника отправим назад, к Мамаю. Эй! Подымайся, передай своему вонючему самозванному хану, что я плюю в его рожу, а грамотку его поганую - вот!

Захарий разорвал хартию в мелкие куски и швырнул их в лицо тысячника.

- Давай коня асаулу! Гоните прочь!

Уже за Коломной догнала Тютчева пограничная стража во главе с Родионом Жидов ином, а с ним - попович Андрей Семенов да полсотни юных гридников, напуганных, но счастливых: они были схвачены в степи крупным разъездом татар и доставлены к самому Мамаю. Великий хан был в благодушном настроении, он был доволен, как поговорил с посольством Тютчева, был доволен письмами Олега Рязанского и Ягайлы, тайные доводчики сообщили о том, что митрополит Киприан еще не призван на Москву и не принимает участия в объединении русского воинства. К первому сентября, за месяц, подойдут войска литовские и рязанские, а тем временем кони Орды наберутся сил на свежей траве, ведь им еще идти и идти на заход солнца, им мять травы дальних земель, вплоть до неведомых морен, омьТвающих весь подлунный мир... Мамай накормил русских пленников и велел отправить их с честью. И вовремя: прискакал сотник и поведал, что сделал коварный Тютчев с посольством великого Мамая.

13

Лето пришло и разыгралось, долгожданное и всегда новое, неожиданное, в другие, чем прежде, числа и часы рассыпалось короткими, погожими грозами, наплясалось по зеленям бесценным июньским дождем и покатило неспешно к вершине своей - к недолгой июльской истоме. И всем оно, это лето, было любо - князьям и смердам, боярам и обельным холопам, служивым людям и монахам, купцам, прошатаям, нищим да убогим и тяглому люду московскому, - всем сулило высокие травы, веселые покосы, полные закрома в задумчивом сентябре.

Последние месяцы Дмитрий жил ожиданием беды, но говорить о ней с ближними боярами и иными нарочитыми людьми он был не в силах, потому что ни он, ни они, ни его духовник Нестор, ни даже чуткое сердце Евдокии - никто и ничто не могло предсказать грядущие события. Он делал все, чтобы Орда, верная своему коварству, не напала нежданно, высылал сторожевые полки даже зимою, принимал тайных доводчиков из Сарая, хотя не всем доставалось доходить до Москвы. И вот пришла весть, что Мамай громадною силою привалил к Волге и пасется на крымской стороне ее, медленно подвигаясь к Рязанскому княжеству. Теперь он стоит будто бы в устье реки Воронеж, и об этом писал Дмитрию князь Олег Рязанский, предупреждая об опасности. Непонятен Олег: ежели желает добра Москве, то почему не зовет ее на помощь Рязани? Почему бы не объединить силы и стать полками на границе его княжества, почему бы не дать отпор татарам вдали от стольных градов, уберегая землю от треокаянной ископыти?