Немцы - Александр Терехов

Заколотили в дверь еще, с издевкой выстукивая музыку.

— Ничего страшного. Подождем, — возможно, Эбергард даже первый, сам, скорее, чем Эрна, нажал «отключить»; стучались еще, с упорством, словно нужна была дверь, не он: вот — открылась (у Эбергарда укрепились глаза), не в одно движение, рывками, взмахами туда-сюда для обновления воздуха — художник Дима Кириллович, похоронно и пожило одетый.

— Ты чего не отзываешься? — Проверочно прошелся по кабинету: никто здесь не… и тронул стул. — Можно присесть-то? Извини, что не позвонил, срочное… У тебя здесь не… — Дима начертил пальцем над головой нимб, словно отмечая основные этапы летучего движения наплодившегося насекомого, «не пишут»? Говорить всё можно?

— Всё в порядке, — холодным, непроницаемым, таким быть в разговоре с Романом, намечал Эбергард; что произойдет, что может произойти, его жизни не коснется, не коснется его самого, того, что он есть на самом деле. — Долг принес?

Дима Кириллович услышал именно то, что пытался опередить, сморгнул, пропуская волну:

— Меня вызывали в прокуратуру. Расспрашивали про тебя, Эбергард, — Дима Кириллович так переживал за Эбергарда, что страх за близкого человека клокотал в бороде. — Они знают всё! Про тебя.

— Да? А что можно про меня знать? — Эбергард прощался с кабинетом: ну всё, годы… Отпечаток его жизни останется на стенах… Сколько раз они здесь с Улрике…

— А многое… Всё! — Дима Кириллович выждал, вот его сладкая минута, хлестнул: — На какие деньги купил ты квартиру! — И, добавив размаху руке: — Откуда деньги на ремонт — роскошный! Кто тебе откатывал из подрядчиков? И сколько? Кто оплатил поездку во Францию? Тебе. И одной сотруднице управления здравоохранения. Всё знают! У них там… — Дима Кириллович словно заглянул в царскую сокровищницу, — целая папка, том! И так меня крутили, и так, а я… — художника затрясло мелким смехом, спрятались глаза, только желтые зубы, влажные десны, — дурачком прикинулся: а че? А я че? Живет вроде скромно, добро людям делает. Еле выпутался, — Дима Кириллович умолк, всё как бы, за этим, собственно, и пришел, сейчас Эбергард должен гореть и взрываться, придумывать, как благодарить, мало? да, вот еще. — На следующей неделе опять идти. Позвонят, сказали.

— А у тебя-то как дела?

Художник подскочил — так вот же моя станция!

— Слушай-ка, Эбергард, возьми меня на работу! Добавь пару сотен, — Дима Кириллович потерпел-постонал подвешенно за ребро, — или оставь, как было, — в его молчании покашляли остывающе «инфляция», «цены», «на один бензин сколько…»

— А в какую вызывали прокуратуру?

— В межрайонную! На Северо-Онежской!

— Это ты старым справочником вдохновлялся. Они переехали в Песчаное.

— Переехали, — слабея, повторил художник, — но кабинет у них остался на Северо-Онежской. Для встреч.

— Как фамилия следователя? — Эбергард сделал рукой «ищу телефонный справочник».

— На «сэ». Столяров. Кажется. Но он не из нашей прокуратуры. Прикомандирован. Из генеральной.

— Кабинет на каком этаже? Номер кабинета?

— Тре-етий, помню, этаж… Кабинета не помню. Восемнадцатый, что ли, — Дима Кириллович молитвенно поперебирал губами. — Что-то с восьмеркой.

— Там два этажа.

— Тогда на втором. Но точно — не на первом! Берешь на работу?

— Меня уволили.

— Ну, ты ведь не на улицу уходишь, — наступательно сказал Дима Кириллович, — и с непустыми карманами. У тебя же есть запасные аэродромы. Художники тебе будут нужны. Или друзьям твоим. У меня — имя. Три персональные выставки. — Чуть смягчился. — Может, не прямо сегодня. Но — в ближайшее время.

— Нет, Дима, не могу. Всё, пойду, — Эбергард поднялся, вскочил и Дима Кириллович, но одернул себя: не так! — сел и скрестил ноги:

— Погоди, погоди… А что же тогда мне говорить в проку-ратуре? Делиться кое-какими накопленными наблюдениями? Может быть, я и кое-какие документы наксерил?

— Всё, что хочешь, — проверился: жалко Диму? — нет, ни жалости, ни ненависти, явление погибающей природы. — Пока!

— Ну, ссуду дай, — примирительно попросил художник, — в счет отношений. Вроде выходного пособия. У меня сейчас — ей-богу! — беда. Всё-таки ты на мне прилично заработал. Погоди, не уходи, давай решим, — уже просто перегородил дорогу, не мог выбрать: лучше как — улыбаться? хмуриться? Одно пробовал, другое.

— Хватит ныть.

— Эбергард! — вдруг вскрикнул Дима Кириллович так, словно что-то увидел над его головой, задергался рот. — На лечение! Жена больна, — жмурясь, словно топором кромсал икону в щепы, — на лекарства — дай! У человека болит — кричит! — Голос его дрожал так, будто поперек голоса задувал какой-то ветер, сносил в сторону, и это Эбергарду было почему-то неприятно, что-то еще появилось в кабинете кроме двоих живых людей. — Тысячу долларов дай! У тебя же есть в кармане, прямо сейчас! Ты на рестораны больше тратил! — схватил Эбергарда за руку, но страшился схватить в охапку и потрясти. — А ребенку… Дай ребенку на лечение. Тамарке! Милая доченька, папа сейчас принесет денег! У нее — вылезли волосы! Дай деньги! Не могу так уйти!!! Тебе это — тьфу два раза, а мне — жизнь! — хватнул, больно щипал, щипал Эбергарду руку. — Обертку хочу с тебя соскрести! Глянуть, что внутри?!

Жанна впустила в кабинет милиционера — со вздохами и улыбками он вытолкал сразу смолкшего Диму Кирилловича вон, Эбергард погладил стены: ну, всё? Попросил Павла Валентиновича подать машину поближе к крыльцу и простился с Жанной, хотел что-то особое ей сказать лично, но не придумалось, да и она отвернулась.

Хоть что-то бы изменилось (думалось, как тлело в нем): умер бы монстр завтра поутру, лопнул бы гной и почернела бы красная задохнувшаяся морда, все бы празднично притихли на три дня, приподнятые ободряющей силой чужой смерти, обнадеженные возможными передвижениями служилых фигур, а потом и Хассо назначили бы префектом, и он бы Эбергарда вызвал назад: эй, где ты там? отдохнул? хватит! Вот они, победители, чаевничают в комнате отдыха, Хассо спрашивает (не будет так, даже если… для этого нужен другой Хассо и другая вообще жизнь!): с Пилюсомто что будем делать? Эбергард говорит: как хочешь, мне он не нужен; вот Эбергард идет по коридорам, так, как ходили новые люди, «они», а теперь он — новый, тайна будущего у него, все улыбаются — вернулся! — вернулось нечто большее: справедливость! — приятно так думалось.

— Эбергард, — с такой задушевностью Павел Валентинович только отпрашивался с половины пятницы доставить своих на дачу, — какой-то странный, очень неприятный подходил на стоянке. Не особо русский. Ко мне: ты пресс-центр возишь? Я говорю: я работаю по договору, вожу оргуправление. Он: а кто Эбергарда возит? Тоже какая-то «тойота». Я говорю: не знаю, я недавно, в основном по выборам, — дал возможность Эбергарду как-то объяснить или уточнить: какой из себя, но не дождался. — Не понравился он мне. Правильно я ответил?

— Ну да, в общем… — пришлось добавить: — Спасибо, Павел Валентинович, — машины слева, машины справа, оборачиваться он постеснялся, тяжесть, что вез домой, стала весомей и ледяней, справа в машине женщина, справа спокойно, слева — машины обгоняли, менялись, — я здесь выйду. Завтра давайте к девяти тридцати… Помните, мы ездили в Николо-Холмский переулок?

— К другу вашему? Фрицу?

— Да, туда подъезжайте. Пачки с бумагой у вас в багажнике? — Из автомобильного тепла и быстро (оправданно — холодно же, он без шапки) завернул за остановку, но тропинка не там, почему он решил, там тропинки не пробили; полез на сугроб и дальше по укрытому снегом газону — один, поперек неизменного, ежедневного движения жизни не выделяющихся и не желающих многого людей, обошел рынок и двинулся к подъезду по обледеневшим мосткам между забором «Румынского дома» и металлической сеткой, ограждавшей строительство паркинга, — никогда отсюда не ходил… Всё, впереди там — черный и неподвижный, бритый лоб, — так Эбергард и представлял, — толстая шея, в легкой курточке, расставив ноги для прочности, у его подъезда, остальные в машине; пройти мимо? — упустил, вот он, Эбергард, виден уже, развернуться и побежать — куда? — он и шел дальше, закачавшись, так подкашивались занывшие от страха ноги, потерявшие какие-то важные мускулы и жилы; вытащил из кармана руки, как солдат, завидевший издали что-то похожее на офицерскую фуражку и шинельный цвет, правой сжал телефон, как знак отличия высшей расы, — есть кому позвонить; и понял: нет, так он не сумеет жить, не сможет долго, в чужой власти, в ничтожестве, в отсутствии… Меж ног человека-господина, ждущего Эбергарда, скользнула пушистая белая собачка, покрутилась и встала, господин нагнулся:

— Нагулялась, всё? Замерзла? Домой? — и выпустил из кулака поводок, обмяк, мускулы сменил добродушный жир, у него же мягкое, слабое лицо, у тех — не такие! Выросший, превосходящий встречных Эбергард легким, непричастным шагом обогнул незначительного человека — Эбергарду нет нужды выгуливать собак, его возит машина, здесь, в панельном, он строго временно, у него отделанная квартира в бизнес-классе, здороваться не с кем; в лифте спокойно решил: всё, поговорит с Романом, и как поговорит — тоже решил; Улрике устала, хотела спать или обижалась на что-то; всё это потом, отрегулируем, деньги, подарки, поездки, он сейчас не про Улрике, не видел ее, чистые рубашки — вот что от нее нужно сейчас; измучена ожиданием родов, родится девочка — отвлечется.