Привал на Эльбе - Петр Елисеев

— Вы думаете, что перед вами стоит клеветник с седой головой? Нет. Перед вами человек, про которого можно сказать: не слепой, а не видел. Прозрел я только на тридцатом году пребывания в социал-демократической партии. Открыла мне глаза не только диалектика Гегеля, но и философия Маркса, которую я, к сожалению, познал лишь на шестом десятке своей жизни. Прозрел и понял тактику Гебауэра, которую, к несчастью, я обожествлял до последних дней…

Профессор Торрен захлопнул папку с конспектом своих дальнейших разоблачений и стал рассказывать о злоключениях в Бонне. Под конец он сказал во весь голос самое важное, что означало, по его мнению, обновление души:

— В моем возрасте человек обязан спросить себя: что ты делал и чего ты достиг за свою жизнь? Мне мое самосознание подсказывает: тесал бритвой глыбу— оружие мое оказалось явно непригодным. Глыбу, капитализм, надо разить другим оружием — мечом Маркса и Ленина. Социал-демократам надо принять его на вооружение. Позвольте мне, дорогие друзья, приветствовать предложение коммунистов об объединении наших организаций, — пожал Торрен руку Больце.

Все встали с мест, одобрив предложение. Речь повел руководитель коммунистов Больце. От их имени он коротко приветствовал социал-демократов и предложил избрать президиум. Попросила слова Гертруда. Резко размахивая рукой, она возражала:

— Я, как коммунист, предлагаю отмежеваться от социал-демократов, которые всю жизнь мешали рабочему классу идти вперед. Я предлагаю принимать в коммунистическую партию только лучших социал-демократов в индивидуальном порядке. Против их лидера. против Торрена, возбудить судебное следствие за клеветническую статью.

Профессора Торрена словно дубинкой ошарашили. Слова Гертруды больнее врезывались в сознание, чем угрозы Гебауэра и Хаппа. Те открыто жалили. А эта до сих пор скрывала свое жало. Профессору казалось, что и оправдываться неприлично. Он решил молчать, выслушать суд коммунистов. Если осудят его, не простят, то он молча уйдет с собрания и навсегда захлопнет за собой дверь, отойдет от политики, чтоб не мешать движению вперед.

Выступление Гертруды оказалось ложкой дегтя, вылитого в кадку меда. Все насторожились. Задумался и Больце. В самом деле, как-то неожиданно получилось. Больше года профессор Торрен отвергал объединение, заявлял: «Нет общей платформы». Но стоило ему побывать в Бонне, как нашлась «общая платформа». Больце вспомнил беседу с Торреном об этом городе, который профессор назвал биржей совести, где показывают мед, а продают яд. Значит, Торрен не продал своей совести, за что и попал в немилость ее торговцев. Партийное чутье подсказывало Больце, что Торрен оклеветан.

— Нехорошо выступила Гертруда, — возразил Больце, задавая тон собранию. — Нет оснований замахиваться на профессора Торрена. Профессор честно рассказал, как он от дыма бежал да в огонь попал…

— Я настаиваю на своем предложении, — заговорила Гертруда. — Я выполняю партийный долг. Призываю к бдительности. Я чувствую: если профессор Торрен не провокатор, то слуга двух господ.

— В таком случае, Гертруда, самый верный судья — коллектив. Спросим собрание, доверяет ли оно Торрену? — ответил Больце и обратился к коммунистам и социал-демократам с призывом разрешить этот спор голосованием. Большинство поддержало Торрена.

Перешли к вопросу об объединении.

Случилось же так — голоса разделились поровну: одна половина — за предложение Больце об объединении с социал-демократами, другая — против. Кто-то из зала спросил, почему не голосовал профессор Торрен? Лидер социал-демократов, как бы очнувшись после удара Гертруды, спохватился:

— Я голосую за наше объединение…

Его голос оказался решающим.

Выбрали делегацию для поездки в Берлин с резолюцией, одобряющей идею объединения двух партийных организаций.

11

Курц жил в отцовском особняке, в летней комнате на антресолях с низким полукупольным потолком. Антресоль делилась на две части: большую продолговатую комнату и разные кабинеты: туалетная, кухонька, раздевальня. В последней каморке валялись инструменты, рычажки, винтики, полированные квадратики фанеры, чертежи. Курц зашел в ту каморку, которую когда-то называл мастерской, тоскливо посмотрел на забытые части модели, вывел указательным пальцем вензель МУК: машина-универсал Курца. Подумал немного и в скобках написал на пыльной фанере: «В забытых мечтах». Вспомнились слова русской девушки из комендатуры: «Я мечтаю увидеть ваш «универсал». Жаль стало Курцу заброшенного изобретательства. «Вот возьму и докажу, что Курц с неба может звезды хватать», — стал он вытирать пыль с частей модели и взялся за изобретение.

Работал он энергично. Часа за два успел вычертить проект одной детали, вырезать несколько фигурных кусков из фанеры. Творчество захватило его. Фу, какая досада — курево кончилось. Он хлопнул дверью и побежал в магазин за папиросами.

Перед магазином Курц случайно встретил Веру. Он похвалился, что засучил рукава и начал работать над своим изобретением и поблагодарил Веру за пожелание успехов.

— Зайдите ко мне. Вот окно моей квартиры, — пристал он к Вере. — Вы обещали посетить мой дом, мой творческий уголок. Зайдите, посмотрите модель моего «универсала». — Курц так горячо говорил, что Вера поверила.

— Зайду при удобном случае.

— Какой же более удобный случай? Вы под окнами моего дома.

— Может, и сейчас зайду, если согласится мой спутник.

Вышел из магазина Елизаров, взял под руку Веру. «Вот почему она не заходит», — подумал Курц и унылый пошел домой.

К Вере и Михаилу подошел- профессор Торрен. Старик был без шляпы и галстука.

— Что-то вы, профессор, в необыкновенном виде…

— От избытка мрачных дум забыл приодеться. Понимаете, капитан, я прочитал в газете заметку о собрании нацистских щенков, — так Торрен назвал членов «Гитлерюгенда», — в ней сказано: «Курц мутил воду». У меня появилась мысль: встретиться с ним. Хотя я тогда защищал его, но сейчас поколебалась уверенность, что я был прав. Почему он все-таки сказал: «Убить профессора Торрена»? Смерти я не боюсь. Я сам поднимал руку на себя. Теперь, после объединения организаций, легко на душе, а вот слова Курца сверлят голову. Хочу сейчас пойти поговорить с ним.

— На исповедь хотите вызвать его? Вряд ли он раскроет вам свою душу…

Торрен все-таки зашел к Курцу — без всяких церемоний, как к старому знакомому, и сразу же спросил:

— Курц, скажите без утайки: вы намеревались меня убить? Или и сейчас намереваетесь?

Правдивые слова должны бы заставить вздрогнуть Курца, но он сделал такую гримасу, что можно было подумать: «Что за бредовый вопрос?»

— Вы что, профессор, разума лишились? Я же немец!

После знакомства с американскими сержантами у Курца появилась зоологическая ненависть к янки. Ему казалось, что подлее их нет людей.

— И немцы бывают разные, — заметил Торрен. — Я знал одну девушку, вместе служил с ней в штабе армии. Приходит ко мне в дом, приносит подарок, от которого моя жена оставила меня одиноким…

— Наша немецкая девушка? — удивился Курц. Он верил слухам, что убийца — советская разведчица.

— Да, да, немецкая! Сказала — учится в Берлине в институте, приехала на каникулы. — Профессор посмотрел на туалетный столик. Ему бросилась в глаза пудреница. Сразу все ожило в памяти: приход Эльзы, ее слова, авторучка и пудреница — точно такая, какую он увидел на столе у Курца.

— Разрешите полюбопытствовать. — Профессор взял в руки пудреницу. — Чрезвычайно редкая работа, старомодная. Память храните о ком-нибудь?

— О матери. А что? — спросил Курц.

— Видите, мой друг. Я видел точно такую же пудреницу у той шельмы, которая отправила мою жену на тот свет, — запросто сказал профессор.

— У вас, старик, какая-то шпионская выучка, — зло заметил Курц.

— Как шпионская?! — взорвало профессора. — Это вы, щенок, являетесь подозрительным субъектом. Опомнитесь, вы живете в стране новой демократии, а не в рухнувшей империи Гитлера.

— Убирайтесь из моего дома! Вы еще ответите за ваши слова.

Профессор положил пудреницу на место и вышел. Курц тоже бросился на улицу.

Мчался он на тихую окраину города, где, томясь и изнывая, скрывалась Эльза. После приезда из Бонна Курц еще не видел ее. С деньгами не до нее было. Курц постучался в дверь — не открывали. Куда могла пойти хваленая скромница? Ведь она клялась, что, кроме как к Курцу, никуда не ходит и не пойдет. Курц прислонился ухом к двери — робкий шепот. Дома. Почему не открывает? Боится или обиделась? Опять постучал Курц. Снова стало тихо в комнате. Не такой уж олух Курц, чтобы уйти. Он называл свое имя, обоими кулаками барабанил в дверь. Не открыть нельзя было: мертвые поднимутся от такого стука.