Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будучи атеистом, композитор не мог находить утешение в религиозной вере в посмертное существование, однако он верил в способность музыки пережить своего создателя – и тем самым перенести в будущее частицу его духа. Наверное, недаром, перед тем как приступить к сочинению Четырнадцатой симфонии, Шостакович с особым интересом обращался к стихотворению Пушкина “Памятник”, в предпоследней строфе которого делается смелое пророчество:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Не менее десяти раз композитор пытался сочинить музыку на эти слова Пушкина – но безуспешно. Соблазнительно объяснить эту неудачу определенным внутренним несоответствием: заключенное в стихотворении утверждение о посмертной жизни поэта кажется слишком победоносным по тону, в нем нет места мыслям о том, что и у художника порой случаются помутнения, он делается слаб и бессилен, может пребывать в мрачном состоянии духа.
Шостакович с лилиями. Still from “Memories of Shostakovich” (1976), Digital Newsreel Archive
А вот в стихотворении Аполлинера Шостакович нашел идеальные метафоры. По мере того как сопрано исполняет свою партию, перед слушателем проступает завораживающе-прекрасный образ трех лилий, прорастающих из могилы мертвеца: одна растет из его рта, другая – из сердца, третья – из раны. Содрогнувшись, мы вдруг понимаем, что же это за лилии. Они – искусство Шостаковича, они – его музыка, вот эта самая музыка, которая звучит сейчас, перетекающая из его времени – в наше. И теперь абсолютно ясно, что эта симфония, рассказывающая о неизбежности смерти, на самом деле совершила невозможный побег от нее. Это искусство пережило своего создателя, перенесло сюда, в будущее, голоса умерших и превратило историю в память. Мы слушаем музыку бессмертия – и о бессмертии.
Портрет Антона Дельвига, подаренный Шостаковичем Бриттену. Lithograph, 27 cm x 25 cm, image provided by Britten Pears Arts (brittenpearsarts.org), Ref: 5—9700541
Если из всех частей симфонии “Самоубийца” изъясняется пронзительно-лично, то в эпизоде “О Дельвиг, Дельвиг!” воздвигнут памятник совсем другого рода. Это монумент, отдающий дань узам товарищества между двумя талантами, между родственными душами, дружбе, которая возвышается над мелкими кознями “злодеев и глупцов”. “Так не умрет и наш союз… и в счастье и в несчастье твердый”. Автор текста – русский поэт-декабрист немецкого происхождения Вильгельм Кюхельбекер (1790–1846), современник Пушкина, а обращены эти прочувствованные строки к Антону Дельвигу, тоже поэту, другу его петербургской юности. С первых же нот музыка Шостаковича сияет каким-то внутренним благородством; словно для того, чтобы уравновесить смертельный холод, пронизывающий остальные части симфонии, альты и виолончели звучат здесь с безудержной теплотой и лиризмом. Затем вступает баритон, и текст словно взлетает ввысь – величавыми, текучими фразами. Наверняка человек, которому была посвящена симфония, был тронут до глубины души: ведь этот эпизод явно адресован напрямую Бриттену. А чтобы ни у кого не оставалось сомнений относительно того, кто же этот “Дельвиг” Шостаковича, в 1972 году композитор послал Бриттену подарок – портрет Антона Дельвига[755].
Завершают Четырнадцатую симфонию два эпизода, выстроенные вокруг коротких стихотворений Рильке. Австрийский поэт тоже был покалечен Первой мировой войной – но не физически, а душевно (“Я по-настоящему не уверен, что выжил”, – писал он в 1919 году[756]). Шостакович приберег свою наиболее тонко прорисованную музыку для первого из двух текстов Рильке – “Смерть поэта”. В этом стихотворении описан скончавшийся поэт, еще полулежащий на подушках, с лицом, внезапно ставшим беззащитным, словно “на тленье обреченный, нежный плод”[757]. Если вспомнить о похоронах самого Шостаковича, то можно сказать, что и в этом стихотворении было заключено пророчество.
Дописав Четырнадцатую, Шостакович прожил еще шесть лет, но все равно его мучил сильный страх умереть до того, как именно эта симфония полностью шагнет в мир. Пока продолжалась подготовка к премьере этого произведения – в исполнении Московского камерного оркестра под управлением Рудольфа Баршая, – Шостакович снова и снова настойчиво торопил коллег, словно видения смерти, заключенные в этой музыке, как-то улизнут через едва держащуюся тонкую перегородку между искусством и жизнью.
И действительно, эта грань оказалась на удивление зыбкой. 21 июня 1969 года в Малом зале Московской консерватории проходила очередная репетиция, или скорее закрытый концерт, на который пригласили ограниченный круг слушателей, в основном чиновников из различных культурных ведомств. Во время короткой паузы посреди пятого эпизода – в котором сопрано пронзительно выводит леденящие кровь стихи Аполлинера о солдате, посланном своей страной на смерть в траншее, – музыковед и партийный функционер по фамилии Апостолов неожиданно поднялся с места и с шумом вышел из зала. Многие из присутствовавших истолковали его уход как демонстративно-грубый – на грани диверсии – знак неодобрения. “Вот мерзавец, – прошептала одна женщина. – Это он в сорок восьмом пытался уничтожить Шостаковича, но не вышло… [А сейчас] он вышел и нарочно испортил запись”[758].
Лишь позже, выйдя из зала, публика увидела, как Апостолова уносят из фойе на носилках. С ним случился сердечный приступ – и через месяц он скончался. Из-за того что умерший был давним критиком и гонителем Шостаковича, вся музыкальная Москва восприняла это происшествие как постигшую его кару небесную. Таким образом, еще за несколько месяцев до официальной премьеры Четырнадцатая симфония, как написал Бриттену один его соотечественник, заслужила репутацию сочинения, наделенного “мистической силой”[759].
Официальную премьеру симфонии, состоявшуюся 29 сентября 1969 года в Ленинградской государственной академической капелле имени Глинки, уже не омрачали подобные драмы. В зале рядом с Шостаковичем сидел Евтушенко, и позже он вспоминал, что композитор нервно хватал его за руку. Но самое живое и подробное описание того, что там тогда происходило, снова оставил Гликман:
Ажиотаж был колоссальный. В зале присутствовал не только весь музыкальный Ленинград, я увидел и тех, кто крайне редко посещал симфонические концерты, вроде Аркадия Исааковича Райкина или Григория Михайловича Козинцева. Слухи о необыкновенной симфонии широко муссировались в городе. Ничьи ожидания не были обмануты. Превосходно играл оркестр под управлением Рудольфа Баршая. Галина Вишневская показала себя как выдающаяся певица и как крупная актриса, без чего образ солистки симфонии не может считаться художественно полноценным. Бас Евгений Владимиров удачно справился со своей сложнейшей партией. Музыка в ее неразрывном единстве с поэтическим словом произвела на публику ошеломляющее, потрясающее впечатление (других слов не подобрать). Меня она буквально околдовала, и впоследствии я
