Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом Сим Палыч замолчал. Потом крутнул головой, как бы отгоняя прочь тягостные воспоминания, и кротко посмеялся:
– Как-то тут рассказывал про свою войну Ионке, а он, несмышленыш, понимашь, позавидовал мне: «Девья тебе было, дядька Сима, почти полвойны прокатался на танках». Будто бы я ходил в ночное и катался верхом на чубаром. Только земли-то одной сколько было перекопано, ой-ой! Опять тот же танк, как только заняли оборону, прежде чем выкопать себе укрытие-окоп, надо было его зарыть в землю по самую башню.
– Да, война – это прежде всего адова работа, – согласился Леонтьев. – А сейчас, Грачев, хочу спросить тебя вот о чем? Я, как офицер, не служивший в нижних чинах, всю войну не переставал удивляться: как это отделенный управляет своими подчиненными? Обитали в одном сыром окопе, ели кашу с одного котелка, курили одну и ту же махру, стреляли из одинакового оружия, и один из них был их командиром?
– А секрет тут, Андрей Петрович, простой, – прокричал Грачев. – Отделенный берет своим примером: «делай, как – Я!» И вся, знашь, недолга… Никогда не забуду первую блокадную зиму, когда мы переносили мины по бездорожью на передовую. Стужа, ажно дых захватывает, и метель валит с ног. И вот я, как отделенный, впереди – торю тропу в целик. Бреду и боюсь оглянуться: вдруг кого-то из нас опрокинуло ветром – лежит в снегу и замерзает бедолага. Но кожей на спине чую – бредут мои доходяги, как обессиленные голодные лошади за овсяной торбой. Понимают, што надо держаться: их командиру еща, мол, знашь, тяжельше. Ежель у них, рядовых, по две мины – на два плеча, то у их отделенного – перекинуты по две через каждое плечо. Это-то, обченаш, и придавало им отваги и силы. А ее, как таковой, уже ни у кого не было. Да что там!.. Ежель открыться по правде, с голодухи уже моча не держалась. И это на морозе-то! Бредем с минами через плечи, а у самих штаны – от ширинки до колен – стоят колом. Вот щас говорю в тепле о пережитом – и не верится, што так могло быть. На одном духе держались!..
Леонтьев слушал и качал головой:
– Да, друже, у меня тоже была война не из легких. Наводил понтоны, случалось и в ледяной воде под огнем с неба, но вот доходягой от голода не довелось быть. И даже там, будучи на Севере за колючей проволокой. Может слышал про Никелевый комбинат за Полярным кругом, при строительстве которого я ведь был большим зековским начальником. Поэтому особой нужды в жратве не испытывал, – честно признался Леонтьев.
А Серафим Однокрылый уже снова завелся. Ведь не часто и не перед каждым вот так распахивается человек, выворачивая всего себя на изнанку:
– Потом, в завершение первой блокадной зимы, знашь, извините за выражение, еща и дико опоносился. Дизентерия, понимашь, скосила. По этой причине я оказался там, где до войны устраивались танцы-манцы, в Мраморном зале на Васильевском острове… А когда нас, поносников, чуть поставили на ноги, переправили по последнему зимнему пути, по Дороге Жизни на Большую землю. Дальше транспорта никакого. Выдали воинские аттестаты в зубы и зачитали приказ: до Череповца на формировочный пункт добираться пехом.
И уже к вечеру первого дня вся наша поносная команда раздрызгалась по придорожному кустовью. На другую ночь мы уже брели впятером. А к утру нового дня нас было только трое, – продолжал он, делая глубокие затяжки. – Перед обедом мы вышли к какому-то аэродрому. И на запах што ли, очутились у летчицкой столовой. Куда, понятное дело, нас, вшивиков, не пригласили. Но пожалеть, пожалели. Повар вынес нам почитай полное ведро гречневой каши – с пылу, с жару. На дорогу вам, мол, братушки: идите и ешьте, не торопясь, на привалах. А мы уже не люди, а оголодавшееся зверье. Как только за деревней зашли за сенной сарай, то чуть было не передрались, отталкивая друг дружку от ведра. При этом в кашу-то прямо руками, будто в раскаленную золу, – бух! бух! Руки жжет, мы их тычем в снег, а потом этот снег вместе с кашей запихиваем себе в рот. Да так и ахнули в один присест ведро каши на троих, от чего один тут же и окочурился от заворота кишок.
Дальше бредем уже вдвоем и без всякого-то довольствия. И если бы по деревням нас не подкармливали из последнего бабы-солдатки, то вышел бы для нас каюк. А к концу нашего нескорого марш-броска мы уже стали отплачивать за свой прокорм. Где топор насадим на топорище, где пилу наточим, ежель у хозяйки найдется напильник. А то, обченаш, и часы починим.
– Вот не думал, что ты, Грачев, еще и часовых дел мастер! – удивился Леонтьев, сдвигая на лоб косматые брови.
– Да какой там – мастер! – стыдливо махнул рукой Сим Палыч. – Мастером был мой напарник, питерский хват на все руки! Я же был у него подручным: выгонял куриным перышком из остановившихся «ходиков» рыжих прусаков.
Такое чистосердечное признание рассмешило Леонтьева:
– Охо-хо-хо-хо-о! – зашелся он раскатисто. – Вот уж воистину, бессмертен наш солдат! Да он из любой преисподни прокопает дырку в небо…
В сенях послышался деревянный перестук.
– Никак Пиеса Барыня тычется на своей деревяге? – предположила вдова Марфа.
Но вот распахнулась дверь и через порог, опираясь на костыли, перевалил Веснинский гость-госпиталец в окружении всей своей породы – матери Груши, жены Паши и племяша Ионки с дядиным протезом под мышкой.
– Вы только поглядте! – восторженно вскричал хозяин дома, вскакивая на ноги. – Причумажный, обченаш, объявился-таки!
– Явился-не запылился, знашь-понимашь, понимашь-знашь, Грач-Отченаш! – рассмеялся гость, подыграв дорогочтимому соседушке его же любимыми словечками: как бы не толкла, мол, нас жизня, ничто не забыто.
После сердечных объятий гостя, как и полагается, усадили в передний угол, где вместо иконы (все они сгорели во вселенском пожаре войны) была
