Дневник - Софья Островская

Кису не вижу давно. Работает в госпитале. Анта где-то потерялась[555]. Ксения бодрится пока очень хорошо. Юра второй раз на передовых после легкого ранения, муж продолжает сидеть в тюрьме, от Виктора из Владивостока сведений нет. Любимый человек почти тайком уехал из Ленинграда в начале войны. Ксению жаль – издевается над собой, посмеивается, а самой больно…

О любви как о мужской защите, мужской преданности, о мужской охранительной силе во время нашей войны говорить не приходится… Мужчина (я не говорю о солдатах, потому что среди них никого, кроме Юрия и Васи, не знаю) боится больше женщины и от голода страдает и больше и безобразнее. И думает о себе больше, чем женщина, и под любым предлогом спасает себя охотнее и эгоистичнее, чем женщина. Рыцарей не существует.

И по-королевски люди не умеют любить тоже.

Все прекрасные позы и прекрасные слова оказались приспособленными лишь к мирному времени, если даже смотреть на эти позы и слова только как на театр. Мужчина не выдержал даже постановки! Я не говорю уж о настоящем!

«Vous servir, ma Reine! Etre votre serviteur aimant!»[556]

Как смешно и дико вспоминать теперь – вот сегодня! – такие торжественные и красивые слова! Так смешно, что даже не больно. Посмотришь, улыбнешься, покачаешь головой – ну, и комики! А впрочем, это вполне естественно, так, видимо, поступают средние люди, это общая мерка. Ведь нельзя же подходить с рыцарскими кодексами, расценивать по рыцарским кодексам рядового обывателя. Обывателю-то от этого ничего не сделается – он только надуется от спеси, как индюк, – вот, мол, какой я замечательный, вот с каким аршином ко мне подходят, я, может быть, Баярд я, черт меня возьми, и Тристаном быть могу, мне этот дурень Ромео и в подметки не годится! Но каково тому, кто в ослеплении безумия принял Обывателя за Рыцаря…

Трагедия Дон Кихота страшна, но прекрасна. А если эту трагедию вывернуть наизнанку?

Если сделать так, что Дон Кихота – Рыцаря не было, а его выдумала влюбленная Дульцинея. Не написать ли мне когда-нибудь об этом? Эта мысль мне пришла впервые.

Как великолепна будет картина необыкновенных страданий прозревающей Дульцинеи! Как непоправимо будет падение духа прозревшей Дульцинеи! И в каком бессмертном самолюбовании останется жить и блаженствовать Дон Кихот. Обыватель, уверенный в своей непогрешимости и в значении для истории! Да – надо, надо обдумать эту тему.

Не Альдонса, трактирная девка, ставшая принцессой Дульцинеей через Дон Кихота – Рыцаря и поверившая через его веру в то, что она – Прекрасная Дама, а наоборот: Принцесса Дульцинея, через свое безумие творчества и любви создавшая Рыцаря из обывателя и через свое прозрение ставшая Альдонсой, трактирной девкой…

Каким языком писать то, что мною мыслится по-французски? В какие формы облечь мое чудовище, достойное Достоевского? Можно дать в виде символической сказки, изысканной и умеренно остроумной. Можно дать в виде поэмы, полной пафоса и печали. Можно дать и в форме реалистического романа со смещением времен и персонажей.

Я почти полюбила мою Дульцинею-Титанию.

Как хорошо, что в войну и голод я смогла полюбить еще что-нибудь и кого-нибудь!

Вы не находите, любезный читатель, что я очень смешная и нелепая женщина!

Ночь на 1 декабря, начало 3-го

Общая продолжительность сегодняшних тревог равна 10 часам. Развлечение, я бы сказала, изнурительное.

Сегодня жили только на 125 гр. хлеба все втроем плюс Мустафейка. Вывезла Эдикина безработная карточка, полученная вчера, на которую дали хлеб на 1-е число.

Почти весь день пролежала – в мыслях и полудремоте. В теле огромная усталость, медлительность, оцепенение. Часты головокружения и ощущения предобморочного состояния. В ушах постоянно звенит и непрестанно слышится сирена тревоги.

Что же с вами будет, моя дорогая?

Чтение Драйзера («Гений»[557]) и Щедрина («Головлевы»), Сельмы Лагерлеф и Клары Фибих, воспоминаний Кропоткина[558] и Шекспира. Газет не вижу давно, радио у нас почти все время выключено – из-за брата: не может слышать равномерного тиканья, пульсация которого прерывается либо перед тревогой, либо перед передачей. Кто же угадает? А ожидания нервы уже не выдерживают. Я предпочитаю ориентироваться на нашу дворовую сирену, она такая дура – кажется просто шумной и вопящей бабой и никогда не пугает.

Усталость от всего так велика, что в бомбоубежище сходит все меньше и меньше народу. В дневные тревоги никто из нас не двинулся с места (мама и брат вообще давно отказались от убежища – главным образом из-за публики, которая им не нравится). В 8 вечера я решила немного пройтись – болела голова и подташнивало. На улице вместо тьмы меня встретила светлая, какая-то веселая ночь. С угла Озерного я ясно видела Кирочную, с угла Ковенского – колокольню Нотр-Дам[559] и Надеждинскую. Гуляя вокруг дома, думала, что сейчас будет тревога, что такая необыкновенная ночь не может пройти тихо. И вскоре действительно загудели сирены – и весь город закричал. Этот крик города всегда сильно волнует меня. Кажется, кричит о помощи живое, мыслящее существо, обнаженное, беззащитное и неподвижное.

Не трогайте меня, плачет мой город, не калечьте меня! Я так прекрасен, я неповторим! Спасите! Спасите! Спасите!

Так же кричат другие города мира – древний Лондон, уютная Рига, прелестный Гельсингфорс, Берлин, Мюнхен, Нюренберг.

Так же кричит Москва.

Говорят, что из города многие не только улетают, но и уходят per pedes apostolorum[560] – организованно, конечно. Так, одна медичка сказала мне сегодня, что пешком ушла на днях Военно-медицинская академия в полном составе. Пешим образом собираются вывести и 1-й Мед[ицинский] институт. Она не знает, как сможет физически выдержать долгий путь (от 5 до 10 дней по опасной зоне): голодает она нещадно. Сегодня вечером в бомбоубежище, где было нас всего 6 человек (а раньше в ночные тревоги было до 180–200!), она плакала от голода, говоря о питательности пирожных. Она переселилась в наш дом. Кто она, я не знаю.

Близятся какие-то большие перемены. Хоть скорее бы! А то, может, не хватить сил у меня…

Декабрь, 22, понед[ельник]. 16.45

Пишу в кухне при крохотной керосиновой лампочке, питающейся сплесками керосина, случайно оставшегося.

С 4 декабря наш дом без света – как и многие другие.

С 18 декабря наш дом без воды – как и многие другие.