Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дэйв Эггерс

Я диктую ей номер и ложусь на столик для пикников. Экспериментирую: как сделать так, чтобы не замерзнуть. Как теплее: если сидишь неподвижно или если ходишь? Вроде бы известно, что теплее, если ходишь, но я примерно минуту переживаю свое открытие: я могу неподвижно лежать и усилием воли заставлять свою кровь циркулировать. Я закрыл глаза, громко дышу и заставляю кровь двигаться быстрее, представляю себе, как наблюдаю за ней, воображаю конвейеры и переходы, как в домике для хомячков… Минут пять-десять я дремлю и думаю о жизни на других планетах.

Звонит телефон. Бет рассержена.

— Слушай, а это обязательно надо делать прямо сейчас?

— Да.

— Почему?

— Потому что я сегодня должен отправить их по почте.

— Почему?

— Потому что завтра крайний срок.

— А почему ты раньше этого не сделал?

— Ну теперь-то какая разница?

— …..

— Слушай, я все еще у автомата. На берегу. Озера. Тут зима. Зимой холодно. Давай быстро это сделаем.

— Хорошо.

Она диктует мне цифры.

— Спасибо. То, что надо. Пока.

По привычке — обычно после Бет я звоню Биллу — я набираю лос-анджелесский номер и слушаю автоответчик. Билл и Тоф, конечно же, на пляже — на настоящем пляже, им тепло и они смотрят, как девушки играют в волейбол. Я болтаю автоответчику какую-то ерунду и вешаю трубку. Мимо трусцой пробегают два человека в свитерах с эмблемой «Чикаго Биэрз». Пробегая мимо, таращатся на меня, потому что я сижу на столике с ручкой в зубах, обложившись бумагами. Заканчиваю заполнять формы и запихиваю их в рюкзак.

По дороге на парковку, уже пройдя закусочную, я приникаю к окну домика спасателей. Внутри, сразу за столиком… того, кто сидит в домике спасателей на пляже, как бы он ни назывался, висит фотография примерно пятнадцати спасателей, позирующих в купальных костюмах. Все в оранжевом, все улыбаются, у всех невероятно белые зубы, светлые или золотистые волосы. Нескольких я узнаю. Этой фотографии, наверное, лет пять-шесть. А во втором ряду стоит Сара Мулерн. Она выглядит именно такой, какой я ее запомнил — загорелая, с голубыми глазами и грустным взглядом, светловолосая, фигуристая. Я знал, что она работала спасателем, но никогда не видел ее здесь; я бывал на пляже сотни раз, но никогда не видел ее на этой фотографии. И вот теперь…

Это уже чересчур. Делаю пометку: это надо записать.

В машине я забрасываю на сиденье рюкзак, снова иду обратно, снова звоню Бет.

— Слушай. Я кое-что хочу у тебя спросить.

— Ну?

— Ты что-нибудь знаешь про прах?

— Что-что?

— Ты понимаешь, о чем я.

— Нет. Про чей?

— Обоих. Любого.

— А что тебя интересует?

— Ты ведь его не получала?

— Нет.

— И никто не звонил и никак не проявлялся?

— Проявлялся.

— Что?

— Они позвонили где-то год назад.

— Позвонили? Кто позвонил?

— Я ведь тебе рассказывала.

— Ты ничего не рассказывала.

— Рассказывала. Они позвонили, сказали, что прах у них. По крайней мере, мамин. Они пытались нас найти.

— Где?

— В Чикаго, в Беркли, в Сан-Франциско. Везде.

— И что ты им сказала? Они его выслали?

— Нет.

— Нет? Тогда где он?

— Я сказала, что он нам не нужен.

— Ты серьезно?

— Абсолютно. А на кой он нам сдался, этот прах?

— И ты даже не посоветовалась ни со мной, ни с Биллом? Да ты просто…

Пора перестать задавать вопросы. Каждый раз, когда я спрашиваю что-нибудь у Бет или у кого угодно другого и жду хорошего или хотя бы умеренно-тревожного ответа, в реальности он оказывается гораздо жутче, чем я мог себе вообразить…

— Что «я просто»?

Она разозлилась.

А у меня слишком мало сил, чтобы договорить.

— Ничего.

Она вешает трубку.

Теперь это… Мне так нравилась прежняя неясность. Где они? Ага, хорошенький вопрос. Где они похоронены? Еще один интересный вопрос. В этом и состоит обаяние отцовского стиля. Мы знали, что ему поставили диагноз, но не знали, насколько тяжело он болен. Мы знали, что он в больнице, но не знали, как мало ему осталось. И в этом всегда было что-то странно приемлемое, так что достойным завершением его смерти — и ее смерти тоже — было то, что их прах не нашел нас в Калифорнии, мы переезжали, и снова переезжали, и снова, прятались, исчезали. Я думал, останки пропали, медицинский институт или где там они были — пренебрег своими обязательствами, — кто-то что-то перепутал, забыл. Но теперь, когда я знаю, что Бет знала и теперь их нет уже по-настоящему, их списали, а ведь у нас был шанс…

Мне, хоть и смутно, нравилась мысль, что когда-нибудь я их найду, в медицинском институте их держат где-нибудь там… в складских помещениях, в дальнем отсеке невостребованных останков…

Но теперь я все знаю…

Какие же мы подонки.

Я останавливаюсь у автомата рядом с магазином «7-Илэ-вен» на границе между нашим городком и следующим. Сейчас магазин не работает. Я звоню Стюарту. Подходит его жена.

— О! Привет!

— Здравствуйте.

— Ты где? В Сан-Франциско?

— Вообще-то нет. Я в Чикаго. Точнее, в Хайвуде.

— Батюшки! Ну тогда ты в двух шагах от него. Он в больнице.

— Господи.

— Нет, ничего страшного. Просто воспаление. Все с ним в порядке. Нога болит. Так, ерунда. Она распухла. Он лег всего на несколько дней.

— Знаете, я надеялся, что смогу с ним или с вами обоими поговорить несколько минут, но я лучше перезвоню, когда…

— Нет уж, ты его навести. Он в больнице в Хайленд-Парке. Он будет рад.

— Нет, — говорю я. — Не стоит, это будет выглядеть странно…

— Не валяй дурака. Зайди к нему.

Через десять минут я уже там, на автостоянке, сижу в машине. Отсюда мне видна материна палата — та самая, где мы в Новый год праздновали ее день рождения. Я вылезаю из машины, обхожу здание кругом и иду к отделению «скорой помощи». Дверь со скрипом открывается. Хочу оказаться в отделении «скорой помощи» и чтобы что-нибудь произошло. Хочу снова вернуться в ту ночь, когда у нее текла кровь из носа. Сначала ее привезли сюда, чтобы повысить уровень белых кровяных телец и остановить кровотечение.

Комната для посетителей крохотная, персикового, розового и малинового цветов, как кондоминиум во Флориде. Я сажусь в мягкое глубокое кресло.

Ничего не происходит. Ничего не возвращается.

По телевизору играют «Сан-Франциско Фортинайнерз».

Регистратор смотрит на меня.

К черту.

Я выхожу, обхожу здание. В вестибюле выясняю телефон Стюарта и звоню ему.

Он спрашивает, в городе ли я, и я отвечаю: да. Он говорит, что неплохо бы мне к нему заглянуть, потому что он на несколько дней лег в больницу, но через пару дней выпишется, может, уже завтра…

Я говорю, что я уже здесь.

— В Хайленд-Парке?

— Если честно, я уже в больнице. В вестибюле.

— Ого. А почему?

Я вру.

— Вообще-то у меня здесь назначена встреча с врачом, онкологом, на полшестого, и я…

— Так ведь уже почти пол шестого.

— Ну, мы договорились неточно. Я могу зайти к нему и попозже.

— То есть ты хочешь ко мне зайти?

— Да.

— У меня палата Д-34.

— Я знаю.

Это на четвертом этаже. То же здание, где моей матери делали всевозможные процедуры и где умер мой отец. Тот же самый этаж. Вроде бы.

Когда я в последний раз видел отца, я был с матерью, Бет и Тофом. Мы прошли по коридору, толкнули дверь, и нас чуть не сбил с ног запах. Дым. Ему разрешили курить в больнице. Палата была серой, в тумане, а он сидел там, на кровати, скрестив ноги и закинув сцепленные руки за голову. Ему было очень хорошо.

Я открываю тяжелую беззвучную дверь — и вот он, Стюарт, человек, который, как я знаю, был единственным другом моего отца.

Я захожу, и в тот же момент мне хочется уйти. В палате темно, и он сидит голый по пояс. Единственная лампа — прямо над ним, и из-за этого у него над головой образуется тусклый нимб.

Это уже чересчур. Такое ощущение, что он болен гораздо серьезнее, чем я думал. И почему он голый? Это же нелепо. Может, тоже умирает? Все его тело поросло седыми волосами.

Мы жмем друг другу руки. От отрастил бороду, аккуратную и седую.

Я сажусь в полутьме на краешек кровати, в ногах.

Какое-то время что-то неуверенно говорю.

Спрашиваю про воспаление. У него распухшая, бесцветная нога.

Она просто гигантских размеров.

Мне уже не хочется задавать Стюарту вопросы, которые я собирался задать, — те, что я записал на бумажку час назад, в машине на автостоянке под рок 80-х по радио. Я заставляю себя начать; запинаясь, объясняю, почему мне хотелось повидать Стюарта, узнать у него пару вещей…

Первые слова Стюарта:

— Знаешь, я не уверен, что смогу просветить тебя насчет души твоего отца.