Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

Насколько помню, первый раз о Бунине заговорила я в письме, но не собственно о Бунине, а о творчестве Бунина в связи с Тютчевым. И хотя Корней Иванович весьма одобрительно относился ко всем моим тогдашним замыслам, однако идея сопоставить Бунина и Тютчева вызвала у него внутреннее сопротивление (он и позже считал, что традиции Тютчева в поэзии Бунина если и ощутимы, то в «одежде», а не в сущности). Этот мой замысел и стал предметом обсуждения. Вот одна из сохранившихся у меня записей:

«Читала Корнею Ивановичу „Сапсана“ Бунина.

…Когтистый след в снегу глубокомВ глухие степи вел с гумна.На небе мглистом и высокомПлыла холодная лупа.

За валом, над привадой в яме,Серо маячила ветла.Даль над пустынными полямиБыла таинственно-светла…

Сослалась на Блока, Горького, их оценки. Слушал внимательно, но последнюю строфу дочитать не дал:

— Последняя ерунда, не читайте. Вот вы меня щелкаете то Горьким, то Блоком. Горький иногда и несъедобным объедался, желудок у него был крепкий, волжский, а Александру Александровичу нужно было очень рассердиться, чтобы перестать деликатничать. Да нет, я не о „Сапсане“. Чудное стихотворение. И все-таки — где здесь „тютчевское“? Я еще в бытность свою в Одессе писал о его стихах, но в голову не приходило искать в них следы Тютчева. Бунин в стихах иногда хорош, но расчетлив, умерен — великолепен, но тем великолепием, которое обращено чаще всего не к душе, не к сердцу. Он, знаете, ювелир, а не бог. А Тютчев — бог!

Протянул руку ладонью вверх и с восторгом прочитал:

Из смертной рвется он груди,Он с беспредельным жаждет слиться!О, бурь заснувших не будиПод ними хаос шевелится!

— Вот — Тютчев! Он берет тебя целиком, всего. А ювелир восхищает, заставляет любоваться отделкой, очаровывает мелочами. Да, мелочами.

Помолчал.

— А в „Сапсане“ что-то от Эдгара По, по-видимому. Только без его страсти и страдания. Глуше, спокойнее».

Впоследствии я прочитала в его статье «Ранний Бунин» по поводу стихотворения «Кустарник»:

«…его ворон, которого буря швыряет, как хочет, есть настоящий, нисколько не символический ворон, не из Эдгара По»[29].

Но «Сапсана» он связал именно с Эдгаром По, — и возможно, был прав.

Вообще сколько бы раз ни возникал разговор о Тютчеве, Корней Иванович говорил о нем с восторгом, с подлинным поклонением «чуду поэзии». Интересовался работами о Тютчеве, расспрашивал о только что вышедшей тогда монографии К. В. Пигарева, тютчевские работы которого хорошо знал и ценил. И остается пожалеть, что не написана была им статья о тютчевской поэзии.

Сохранилась у меня запись, относящаяся к двум «Одиночествам» И. А. Бунина:

«Спросил, помню ли я „Одиночество“ Бунина („И ветер, и дождик, и мгла…“). Я ответила, что, несмотря на прославленность этой элегии, мне кажется, в чем-то сильнее второе „Одиночество“ („Худая компаньонка, иностранка…“). Попросил прочитать. Я плохо помнила, спотыкалась, пропускала строки. Конец пошел быстрее. Сказала:

— Первое — красиво, и тоска в нем красивая, какая-то изящно-лиловая. Хмыкнул в ответ на этот цветовой фокус. — Во втором мне почудилось что-то удивительно истинное. Беспощадность какая-то, глухая тоска.

Корней Иванович попросил еще раз прочитать конец:

Сырел песок, взошла луна над морем,И по волнам у берега ломался,Сверкал зеленый глянец… На обрыве,Что возвышался сзади, в светлом небе,Чернела одинокая скамья…Там постоял с раскрытой головоюПисатель, пообедавший в гостях,Сигару покурил и, усмехнувшись,Подумал: — „Полосатое трикоЕе на зебру делало похожей“.

— Да, точность поразительная. И злая. Вам не кажется?.. Напоминает „Дочь Альбиона“ Чехова? Едва ли! Здесь толчок внутренний иной. У Бунина: печально, ну, а что сделать? Жаль, конечно, „худую компаньонку, иностранку“, ну, а прежде всего посмотрим-ка, до чего она смешна и все разом увидим, хватко, зорко. И „писатель, пообедавший в гостях“… Зло, но отстраненно. Где ж здесь Чехов? Чехов о любви не кричит, а сострадает и любит. А у Бунина, как бы вы ни долбили меня его великолепием, наблюдательность здесь злая, неприятная».

Так возникла еще одна линия наших «бунинских разговоров» — Бунин и Чехов. В 68-м томе «Литературного наследства» были опубликованы страницы воспоминаний И. А. Бунина о Чехове. Помню, что при всей горячей привязанности к Бунину я была как-то ошеломлена некоторыми его оценками. Мне почудился в этих воспоминаниях о Чехове голос старого русского, брюзгливого и несчастного барина. Его злой и сжатый разбор «Вишневого сада» отмечен великолепным, совершенно барским презрением к сыну лавочника, осмелившемуся писать о барской усадьбе, причем написано это о Чехове, которого он любил и перед которым почти преклонялся. Я вдруг увидела другого Бунина: он был беспощаден и несчастен. И неприятен. Мое сохранившееся в архиве Чуковского письмо датировано ноябрем 1964-го, поэтому его ответ (без даты) относится, вероятно, к декабрю 1964 года. Оценка Бунина в этом ответном письме поражает своим неприятием и резкостью: «Дорогая Ирина, чудесно и тонко Вы пишете о Бунине, — если бы Вы видели, как завидовал он Горькому, Леониду Андрееву, что это был за брюзгливый, озлобленный (то высокомерный, то заискивающий) и всегда несчастный — человек. Чехова он понял однажды в 1902–1904 гг., но потом забыл, забыл начисто и стал брюзжать даже на него, неспособный простить Чехову его гениальности. Сам он отнюдь не гений, а всегда и во всем — талант, берущий свой свет от Толстого и Чехова…». Возможно, что в этой оценке Бунина есть известная доля субъективности, но то внутреннее неприятие «душевной конституции» Бунина, которое отличает и его немногие печатные высказывания («Хватит ли сердца?»), отразилось в этом письме с особенной полнотой и определенностью. Конечно, огромность таланта Бунина Корней Иванович ощущал в полной мере, но сказывалась та человеческая несовместимость, которой и отмечены эти резкие строки о Бунине. То, что в самом Бунине было скрыто, замкнуто, отчуждено от людей, то в Чуковском было открыто, доверчиво отдано людям — чужим и близким. Отсюда, как мне кажется, и внутренний антагонизм.

В феврале 1965 года я приезжала в Москву и была в переделкинском доме Корнея Ивановича. И, естественно, в какой-то момент возобновился разговор о Бунине и Чехове в связи с публикацией бунинских воспоминаний в «Литературном наследстве». Вот мои беглые, конспективные записи, относящиеся к этому «бунинско-чеховскому» разговору: