Дорогой чести - Владислав Глинка

Наступило молчание, которое нарушил Краснокутский:

— Так что, Сергей Васильевич, вы немало испытали и видели, пока мы еще тетрадки марали…

Вскоре ровное дыхание возвестило Непейцыну, что его соседи заснули. А он долго еще смотрел на тусклый прямоугольник окна, за которым неслышно отсчитывала минуты снежная прусская ночь, и думал, что и правда, сколько у него за плечами: Очаков, Херсон, Тула, Луки. Вереницей идут давние и новые утраты: Осип, Никола, Машенька, Фома. И самая свежая, самая тяжкая — дяденька…

Потом стал думать о дневной стычке с прапорщиками. Хорошо, что они так судят об Аркащее, ведут счет его подлым словам и поступкам. А ведь дети сущие! Впрочем, как раз таким сам был под Очаковом… Что же станется с ними? Тоже, в городничих состоя, будут воевать с ветряными мельницами? Или богатство избавит от надобности служить? Значит, бездельные баре, живущие за счет мужиков? Но нет — Якушкин, Чаадаев, Толстой, Краснокутский на таких не похожи…

По недавним городническим интересам Непейцыну было на что посмотреть в прусских селах и городках с их исправными постройками, фонарями и тщательно вымощенными улицами. И люди были опрятны, вежливы, всё у них было в хозяйстве и в комнатах крепкое, аккуратное. Но до чего же любили деньги, как вовремя подавали офицерам счета за все взятое на постое эти теперь уже союзники-пруссаки, как сами говорили, освобожденные нами от ига Наполеона!

Из разговора молодых сослуживцев о состоянии Пруссии Непейцын узнал о предпринятых недавно реформах, об освобождении крепостных крестьян, происшедшем в 1807 году. Слушал и радовался, что юноши знают то, чего он не знал, думают о том, что ему так интересно…

В середине февраля встали на квартиры близ Калиша. Здесь после тяжело заболевшего капитана Окунева освободилась 3-я мушкетерская рота, и командир полка предложил ее Сергею Васильевичу. Он согласился с радостью, тем более что как раз в этой роте служили Краснокутский, Толстой и Якушкин. Вот и обязанности свои появились, канцелярия из двух писарей, ежедневный доклад фельдфебеля, заботы о новых сапогах и шинелях и постепенное знакомство с солдатами — которого как зовут и кто на что годен.

А в воздухе уже потеплело, снег почти сошел, дороги высохли, ручьи и речки сверкали по-весеннему. Больше месяца жили на постое в деревнях. Говорили, что Наполеон собрал новую армию и движется навстречу. Ну что ж, пусть сунется…

Все бы хорошо, но теперь письма шли очень долго. В середине марта получил отправленное в январе. Софья Дмитриевна писала, что здорова, ждет известий, как ему служится в гвардии, что с Филей и Ненилой сжилась, будто век их знала, и вместе тревожатся о нем, как, впрочем, и Петя Доброхотов, и Яша Тумановский, которые приходят по воскресеньям обедать. Писала еще, что отправила ему посылку, совсем небольшую: мундирное шитье — воротник и обшлага по форме Семеновского полка. Решили, что на чужбине трудно такое заказать, а полковые портные и на походе к его прежнему пришьют сии новые части. Кроме того, послала пару эполет гвардейских с галунным полем. Куплено все было еще в декабре, когда прочли в «Ведомостях» о его производстве и переводе. Отправкой задержалась потому, что Петя упросил дать ему перерисовать новую форму на портрет, с которого, оказывается, заказана гравюра, чтобы продавать среди других изображений героев войны. Теперь же наконец все послано, а в лавке на Невском, где продают гравюры, сказали, что вот-вот и его портрет выставят в окошке.

«Вот так новость — в герои попал! Конечно, это Иванов придумал… Но где же посылка? Два месяца идет… Еще на походе завел фуражку Семеновского полка, с синим околышем, переменил воротник на шинели и сюртуке, теперь можно будет сшить мундир на случай смотра или генерального сражения… До чего же славно, что Соня о нем так беспокоится, заботится!»

Вскоре после выступления из Калиша генерал Потемкин спросил, не сможет ли Непейцын перед ротой обходиться без услуг Федора. Государь накануне осведомился, что за всадник в казачьей шапке едет в строю его полка.

— А вы что же ответили, Яков Алексеевич?

— Что камердинер, верно, подъехал, который помогает вам садиться на коня, — сказал Потемкин. — Такое объяснение государь принял, но боюсь, снова его увидев, сделается недоволен.

— Как же мне быть?

— Одеть его в шинель и фуражку, пусть едет, будто ваш ординарец. А то приучите кого-то из унтеров вам с конем помогать.

Услышав пересказ этого разговора, Федор предложил:

— Может, в немецкое платье мне одеться, как берейтору?

— Тоже не годится. В строю, да еще гвардейского полка, только чины его на походе находиться могут.

— Вот она, гвардия хваленая, как оборачивается! — закряхтел Федька. — Конечно, ежели прикажете, я хоть монахом выряжусь, однако солдатскую одежу вздевать вот как не охота…

— Ведь только для виду, чтоб со мной ехать рядом.

— Оно так-с, да кто своей волей солдатскую шкуру взденет?

— Предпочитаешь в обозе плестись? А еще кавалер!

— Как прикажете… Только уж лучше я буду вас на коня поутру сажать, на привале подбегу снять и опять подсажу до вечера, а своей волей под красную шапку аль под синюю…

«Какой в крепостном человеке страх сидит перед солдатчиной!» — думал Непейцын после этого разговора.

Посылка догнала полк в апреле, уже недалеко от Дрездена. Конечно, Федор немедля отнес мундир своего барина и полученное шитье в обоз к портным, но в эти дни о щегольстве не думалось. Догнавший полк после госпиталя офицер привез из Силезии известия о тяжкой болезни светлейшего. Оно встревожило всех, до последнего солдата. Старого полководца почитали как спасителя России, в него верили, и сейчас он был особенно нужен. Наполеон с новой армией находился в нескольких переходах от русско-прусских войск, которыми командовал Витгенштейн, генерал смелый и удачливый, но всё не Кутузов по опыту, мудрости, талантам.

А пока русская гвардия шла по Саксонии, любуясь цветущими плодовыми деревьями по сторонам гладких дорог, опрятными селами с каменными магазинами для запасов зерна и почтовыми станциями, рослыми крестьянами, пахавшими тучные поля, и городками, в каждом из которых находили бульвар для прогулок, фонтан перед ратушей, много лавок и ремесленных мастерских. И нигде обыватели, казалось, не думали о войне, которая грозно надвигалась на край.

В Дрездене Непейцын впервые в жизни услышал оперу. В сверкавшем позолотой королевском театре, куда отправился с молодыми офицерами, давали «Фиделио». Восхищенный пением, музыкой, костюмами и декорациями, Сергей Васильевич с уважением слушал критические замечания спутников, сравнивавших спектакль с тем, что видели в Петербурге и Москве. Расходясь по квартирам, условились завтра идти в знаменитую картинную галерею. Но в семь утра всех разбудили барабаны, и через час гвардия выступила к Лейпцигу.

По полкам говорили, что авангард наш встретился с корпусом Нея и Витгенштейн решил разбить его до прибытия главных сил Наполеона, по слухам бывшего где-то около Эрфурта.

Этот день, 20 апреля, запомнился Непейцыну по чувству нетерпения и досады, которое испытывали, казалось ему, все чины Семеновского полка. С утра они поспешно шли к городку Люцен в колонне главной армии, состоявшей из гвардии, кирасир и гренадер. В полдень эти отборные войска были остановлены на холмистой равнине, верстах в трех от места боя, и постепенно вводились в дело. К четырем часам только одна их дивизия осталась близ перекрестка дорог, по которым двигались обозы с ранеными, зарядные ящики и патронные фуры. Холмы не давали семеновцам видеть поле боя, но канонада сотрясала воздух, и клубы порохового дыма определяли пространство, на котором происходило сражение.

Офицеры собирались перед ротами, разговаривали, прислушивались. Сергей Васильевич, сойдя с Голубя, сидел на большом валуне, который Федор застлал попоной. Часть этой подстилки занял Краснокутский. Рядом на траву сели Якушкин и Толстой.

— А все-таки интересно, что около сего ничтожного городишка снова льется кровь, как в тысяча шестьсот тридцать втором году. Вот что значит стоять на скрещении важных путей, — задумчиво сказал Якушкин.

«Тысяча шестьсот тридцать второй год? — подумал Непейцын. — Что за война? Тридцатилетняя?.. Люцен? Э, да не здесь ли Густава-Адольфа убили?»

— Только кровь стала литься щедрей, — заметил Краснокутский. — У нас и у пруссаков, сказывали, по тридцать тысяч здесь собрано, а тогда шведов, кажись, было четырнадцать тысяч, а у Валленштейна чуть больше… Я не ошибаюсь?

— Именно так, — подтвердил Толстой. — Жаль, что не видим поля боя. Вдруг идет на тех же высотах с мельницами, которые Шиллер описывает, и та же дорога разделяет врагов.

«Будто сами тогда воевали! — подумал с завистью Непейцын. — И что за Шиллер такой? Тот, про которого я слышал, поэт немецкий и пьесы писал, а тут будто историк. Или однофамилец?»