Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Если мы продолжим решать большие задачи в том же духе, в каком начали разбираться с маленькими, то в будущее мира можно смотреть надеждой»,[260] – сказал Кейнс на закрытии конференции, и делегаты аплодировали ему стоя.
Занимавшие его голову дела мирового масштаба, как это часто бывало, не препятствовали достижению менее важных целей. Он был назначен директором Банка Англии (в связи с чем объявил, что «теперь все гадают, кто загладит грех, женившись на опороченной девушке»), а также председателем новой государственной комиссии по музыке и искусству. Взвалив себе на плечи заботы о том, чтобы донести точку зрения Великобритании до международного сообщества, он не забывал вести обширную корреспонденцию, посвященную музыкантам-путешественникам, делам балета «Вик-Уэллс», поэтическим чтениям и библиотечным томам. Разумеется, Кейнс оставался увлеченным коллекционером: в библиотеке Фолджера он отыскал редчайшее издание Спенсера и несколько виновато объяснил библиотекарю, что получил каталог, воспользовавшись своим положением в Министерстве иностранных дел.
На него обрушились самые разные почести. Теперь он был аристократом – лордом Кейнсом, бароном Тилтонским (по имени купленного им в середине жизни имения, которое, как выяснилось, некогда принадлежало одной из ветвей Кейнсов). Университет Эдинбурга, Сорбонна и его родной Кембриджский университет присвоили ему почетные степени. Он вошел в совет попечителей Национальной галереи. Помимо удовольствий существовала и работа: настало время переговоров по первой ссуде Великобритании, и именно Кейнсу было доверено представлять свою страну. После его возвращения репортер поинтересовался, правда ли, что отныне Англия будет сорок девятым штатом Америки. Кейнс был краток: «Если бы».[261]
В 1946-м муки его завершились. Он вернулся в Сассекс, где собирался делить время между чтением, отдыхом и подготовкой к новому витку преподавания в Кембридже. Однажды утром им овладел приступ кашля. Лидия бросилась к кровати мужа, но тот был уже мертв.
Панихида проходила в Вестминстерском аббатстве. Его родители – девяностотрехлетний Джон Невилл Кейнс с женой Флоренс – пришли проводить сына в последний путь. Англия горевала о потере великого лидера, ушедшего в тот момент, когда его проницательность и мудрость были нужнее всего. В длинном некрологе, опубликованном 22 апреля, «Таймс» отмечала: «С его смертью страна лишилась великого англичанина».
Что уж тут говорить, он не был ангелом. Этот ярчайший из великих экономистов, как и все они, был пусть и выдающимся, но человеком – со своими слабостями и недостатками. Так, он был способен шумно ликовать, выиграв двадцать два фунта в бридж у двух графинь и герцога. Мог оставить жалкие чаевые алжирскому чистильщику сапог и отказаться признать свою оплошность, мотивируя это тем, что он «не будет участвовать в обесценивании валюты». Мог быть на удивление мягким с медленно соображавшим студентом (ведь, как он говорил, экономисты должны быть терпеливы, как дантисты) и при этом недопустимо резким с бизнесменом или чиновником, по той или иной причине вызывавшим у него неприязнь. Однажды сэр Гарри Гошен,[262] председатель Национального провинциального банка, разгневал Кейнса, призвав того «дать вещам идти своим чередом». Кейнс отвечал: «Как поступить, смеяться или негодовать по поводу столь простодушных заявлений? Наверное, лучше всего будет просто дать сэру Гарри пройти его чередом».
Кейнс пролил свет на природу собственного гения, говоря о совсем другом человеке. Рассуждая о своем старом учителе Альфреде Маршалле (которого он любил и любя же высмеивал как «нелепого старикана»), Кейнс перечислил необходимые экономисту качества:
Изучение экономики не требует специальных талантов и необыкновенной одаренности. Не является ли в таком случае этот предмет очень легким в сравнении с особенно замысловатыми областями философии и естественных наук? Да, несомненно, но сколь мало число тех, кто преуспевает в нем! Возможно, разгадка кажущегося парадокса такова: хороший экономист должен обладать редким сочетанием навыков. В той или иной мере он должен одновременно быть математиком, историком, государственным деятелем и философом. Он должен понимать язык символов, но в разговоре использовать слова. Рассматривая частности, он должен держать в уме целое и умело совмещать размышления над абстрактным и конкретным. Он должен изучать настоящее в свете прошлого, не забывая о будущем. Он не может позволить себе упустить из виду никакую часть природы человека или его порождений. Он должен являть собой образец целеустремленности и беспристрастности; надменный и неподкупный, словно художник, иногда он должен быть ближе к земле, чем иной политик.[263]
Маршалл – и об этом говорил Кейнс – лишь приблизился к этому идеалу. Типичный представитель Викторианской эпохи, он не был бунтарем в достаточной степени, чтобы его исследования могли затронуть самые потаенные утолки общества. Кейнс преуспел больше: для него принцип Блумсберийского кружка – «нет ничего святого» – распространялся и на официальную экономику; наконец-то судьбой нашего мира заинтересовался человек не настолько слепой, чтобы не видеть его недостатков, но и не слишком черствый, как эмоционально, так и интеллектуально, чтобы не желать ему скорейшего излечения. Если в своих экономических суждениях он был предельно строг, то в делах политических повиновался зову сердца, и именно здесь стоит искать ключ к пониманию его мироощущения.
Что же можно сказать об анализе Кейнса? Тут все сложнее. Так называемая «кейнсианская» школа главенствовала в американской экономической науке с 1940-х по 1960-е годы. Затем начался закат, и уже в 1980-м, по словам ее верного сторонника Алана Блайндера, «трудно было найти американского экономиста в возрасте до сорока лет, который считал бы себя кейнсианцем».[264]
В чем причина таких крутых перемен? Кейнс смотрел на экономику с высоты птичьего полета, откуда казалось, что жизнь экономики определяют огромные потоки расходов, чьи размеры зачастую зависят от непредсказуемой «жизнерадостности» инвесторов; Маршалл же ставил во главу угла отдельные рынки, подчиняющиеся рациональным решениям продавцов и покупателей. Попытка увязать эти два подхода – «макро» и «микро» – в единую теорию окончилась неудачей. Отступление кейнсианства на другом фланге было связано с вновь возникшим интересом к вопросам теории денег, касающимся инфляции. Наконец, прописанное Кейнсом вмешательство государства в экономику вызывало все больше сомнений. Утерянная было вера в то, что поведение индивидов не только поворачивает экономическую машину, но и заставляет ее двигаться – и пропагандируемые Кейнсом меры не могли этому ни препятствовать, ни способствовать, – с видимой легкостью отвоевала потерянные позиции.
Кейнсианство ослабело, но и не думало умирать. 1980 год ознаменовался наступлением новой эпохи в истории экономической мысли: отныне о существовании принятого
