Чего же ты хочешь? - Кочетов Всеволод Анисимович

Порция Браун еженощно приставала к молодому прозаику, чтобы тот устроил что-нибудь интересное. Неужели это невозможно? Что с вами сталось в последнее время со всеми? Неужели я должна бросить Советский Союз, который изучаю более пятнадцати лет, который знаю, в котором меня знают, и ехать куда-нибудь в Чехословакию, где процесс демократизации нарастает с каждым годом и где перспективы несравнимо определеннее, чем у вас?

Все, что смог устроить ее приятель,– это заказать отдельный кабинет в одном из ресторанов и собрать компанию человек в пятнадцать. Большинство были поэты и поэтессы, несколько прозаиков и будущих прозаиков. Все они быстро напились и стали читать стихи для «заграничной гостьи». Стихи были посредственные. Порция Браун слушала и не находила среди них ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Вокруг нее выкрикивались строки о России, патриотические, лирические, героические. «Нет, это не орлы,– раздумывала она, – это мелкие пташки, воробушки». Одна из поэтесс, с плоской грудью и крупными желтыми зубами, запела на английском языке. Произношение у нее было такое, что Порция Браун почти ничего не поняла, но весьма благосклонно улыбнулась певице.

За столом было уныло, скучно. Молодые поэты затеяли спор о том, кто же из них значительнее в советской литературе. Вопрос этот, само собой, быстро разрешить было невозможно. Косясь на «заграничную гостью», они ушли в узкий тесный коридор, долго толпились и шумели там, а затем и вовсе исчезли.

В первом часу ночи ресторан закрывался. Остатки компании вышли на улицу.

– Что ж, уже и расходиться, что ли? – сказал кто-то.– В такую рань? Пошли в ВэТэО. Там еще открыто.

Но и туда уже не впускали.

– Ничего,– сказал все тот же человек.– Сейчас найду одного тут. Они с моим отцом старые друзья.

Действительно, появился какой-то толстяк, он распорядился, и изрядно подвыпившую компанию – теперь в ней было человек шесть или семь – впустили через служебный ход в ресторан театрального общества. В зале было шумно, что называется, дым коромыслом. Кухня уже не работала, блюд не подавали. Приятель Порции Браун заказал шампанского, шоколаду и фруктов. Веселья все равно не получилось. Выпили шампанское, съели шоколад и фрукты, и выяснилось, что от компании осталось уже не семь и не шесть, а только трое. Она, Порция Браун, ее приятель – тот? кто провел их в это место, и совершенно опьяневший, растрепанный тип с университетским значком на лацкане пиджака.

Пьяный сказал вдруг:

– Гражданка, а что вам не сиделось дома, в вашей Америке?

– Брось, Олег! – пытался остановить его молодой прозаик.

– Отстань! – отмахнулся от него значкист. – Я желаю побеседовать. Вот вы, – он придвинулся поближе к Порции Браун, – я, думаете, не заметил этого? – вели с нами сегодня этакие двусмысленные разговорчики: что, да как, да почему? Вам чего хочется? Второй Вьетнам у нас устроить? Маком!

– Олег!

– Отстань, дай я ей все скажу. Не выйдет, гражданочка, у вас ничего. Немцы тоже хотели оставить нам выжженную землю. Во – получи ли! – Он показал кукиш.

Порция Браун встала. Молодой прозаик загородил ее от разбушевавшегося малого с университетским образованием. А тот все шумел:

– Сидели бы дома, милая, деток бы нянчили, возили бы их по Брод вею в американских рессорных колясочках. А то, что вы сейчас делаете, предоставили бы вашим цереушникам. Вы что, «корпус мира»?

Приятель вывел Порцию на улицу.

– Уйдем, – сказала она. – В гостиницу. Скорей!

– А может быть, к кому-нибудь домой заглянем? – не очень решительно предложил он.

– Нет, нет, на сегодня хватит: «Цереушники»! Какие у вас все просвещенные стали. Опять книг про шпионов навыпускали, опять фильмы про разведчиков, да? Раздуваете психоз подозрительности! Однажды уже было. Вам мало этого, мало?

Она зло и звонко щелкала каблуками по асфальту, спускаясь по улице Горького к гостинице «Москва», затем повернув к «Метрополю».

– Меня не впустят,– сказал он перед входом.– Поздний час.

– Да, не впустят, – сказала и она и добавила по-английски: – Вы воробей!

– Что? – переспросил он.

– Ничего. До свидания.

Она была взвинчена, раздосадована, как с ней уже давно не случалось. Спать ложиться в таком состоянии не могла. Позвонила по телефону в номер Юджину Россу, сказав себе, что если не ответит на второй звонок, то третьего она дожидаться не будет. Но тот ответил с первого.

– Юджин, это вы?

– А вы полагаете, мисс Браун, что я вожу к себе по ночам мужчин и они тут выполняют роль моих секретарей?

– У вас нет выпить, Юджин?

– О, сколько угодно! Принести к вам или вы сами зайдете?

– Лучше я.

– Жду.

– Садитесь,– предложил он, когда впустил ее в свой заваленный хламом номер. Тут были фотоаппараты, фотоматериалы, раскиданные по всюду фотоснимки, коробки и пакеты от магазинных покупок. Он сбросил с кресла какой-то пакет, подвинул кресло к Порции Браун.– У вас чертовски бледное лицо, Порция. Вы устали?

– Устала, Юджин. Очень. Хорошо бы виски.

– О'кэй! – Он налил ей полстакана, она не останавливала его руку. – Льда нет. Содовой тоже.

– Ничего, обойдусь.– Она залпом выпила все.

– О, говаривал в таких случаях мой дедушка, леди пьет, как солдат. Еще?

– Еще. – Через несколько минут она была пьяна. – Юджин, – сказала,– надо уезжать обратно. Ну это все к… к… к… – Из нее бурным потоком хлынула матерщина, да такая, что Юджин Росс, сначала удивив шийся было, повалился затем на постель и хохотал, как сумасшедший.

– Ничего смешного! – кричала, переслаивая это еще более яростной матерщиной, Порция Браун. – Ничего смешного. Вы осел, если вам от этого смешно. От этого плакать, плакать надо! – И она заплакала.

Юджин Росс немного успокоился, встал с постели, начал прикладывать к глазам и к щекам Порции Браун носовой платок.

– Что случилось-то? Из-за чего вы так?

– Дерьмо эти советские парни и девки! – Она стала рассказывать о неудаче своих контактов с молодежью последнего поколения, о том, как великолепно было несколько лет назад и как скверно стало теперь.

– Порция,– сказал Юджин,– вы опытнее меня, не мне вас учить. Но я вас не понимаю. Вы просто нарвались на пустой пласт породы, без золотых вкраплений. А у меня, например, никакого желания немедленно уезжать нет. Я возле золотоносной жилы. Ребята, как губки,– все впитывают. Что нам с вами шеф говорил, чему учил? Самый неблагодарный материал – это работники литературы и искусства. Это перманентные климактерики. У них все неустойчиво, все неверно, сегодня они орлы, завтра чижики.

– Воробьи!

– Ну воробьи, пусть воробьи. Вернее, надежнее – кто? Дети хорошо обеспеченных. Забалованные, распущенные, жаждущие удовольствий.

– И вы их нашли, Юджин?

– Конечно.

– Браво, мальчик! Дайте, я вас поцелую. У вас сравнительно чистая постель? Может быть, пригласите переночевать с вами? Вы хоть немножко джентльмен? Или и ночью будете жевать резинку?

Юджин Росс пожал плечами, раздел Порцию Браун, разделся сам. Утром она поднялась, держась за голову.

– Чем вы меня вчера напоили, чудовище?

– Виски. Но я предупреждал, что ни содовой, ни льда у меня не было. И вы решили по-солдатски.

– Но можно же было удержать меня, остановить. Ах, как трещит голова!

– Надо снова выпить глоток, и станет легче.

– Налейте. Но только не по-вчерашнему. Один глоток. – Она выпила, посидела, не одеваясь.– Да, пожалуй,– сказала через некоторое время,– легче, вы правы. Да, кстати, вчера вы тоже были хороши. Напились так, что сразу же уснули и забыли, зачем мужчина и женщина вместе залезают под одно одеяло.

– У вас склочный характер, Порция. Не надо врать.

Она оделась, в дверях помахала ему рукой и пошла к себе. Возле дверей ее комнаты стоял Клауберг.

Он, не здороваясь, вошел вслед за нею.

– У меня нет намерений блюсти вашу нравственность, мисс Браун, – сказал он, садясь без приглашения в кресло.– Это дело, очевидно, трудоемкое и не каждому по силам. Администрация гостиницы мне уже сделала весьма деликатное представление на ту тему, что у вас слишком поздно задерживаются мужчины.