Покорение Финляндии. Том II - Кесарь Филиппович Ордин

и заботливый Де-Геер выражал опасение, как бы протокол горожан не «огорчил» Е. В-ва. С своей стороны, Де-Геер мотивировал поддержку мнению трех сословий против горожан еще одною благовидной, на первый взгляд, причиной. Являлась забота о частных пользах «крестьянства»; домогательства горожан могли отозваться вредно на интересах крестьян в деле навигации: они имели право свободного плавания в Стокгольм, а теперь могут его лишиться при составлении мирных условий. А чтобы еще более дать благовидности проектированному комитету, одна из целей которого была конечно прямое вмешательство в мирные переговоры России со Швецией, а по возможности и в другие дела теперь сейму не предоставленные, Де-Геер предлагал объявить высочайшее повеление, чтобы члены комитета приняли «особую присягу» в сохранении тайны по тем или другим вопросам.

Епископ Тенгстрём также говорил о будущем мире и также поддерживал «невинную просьбу (la pétition innocente) трех сословий, тоже невинно находя, что народ сам лучше знает свои нужды. Епископ конечно старательно умалчивал, что в подкладке дела была интрига в видах захвата предполагаемой власти, и что громадное большинство народа тут было не причем. Противясь также заявлению горожан, он особенно выставлял на вид только-что упомянутый Геером мотив, именно тот, что и не только «бедные» крестьяне могут разориться, в случае лишения их права торговать в шведских портах, но что и Император Александр потерпит большой ущерб, как в доходах, так и в лишении Его флота большего числа искусных матросов и транспортных судов на случай морской экспедиции».

Казалось бы подобный шаг — домогательство принять участие в заключении мира после войны, в которой претенденты были сперва враждовавшей; а потом побежденной стороной, — был настолько смел, что требовал затем осторожности и выжидания. На деле было, однако, напротив. Поощренные русскою податливостью Де-Геер и те, кто был за ним, шли еще далее. Они прямо и смело метили на то, чтобы сейм сделался фактическим распорядителем Финляндии. Де-Геер не задумался просить, чтобы сейму предоставлено было рассуждать — обо всем. С этим он обращался, однако, не прямо к Императору Александру, что ему было дозволено в важных случаях, а чрез посредство Сперанского, готового по-видимому на все, ради своих идей и расточаемой ему лести. Де-Геер просил его доказать свою дружбу и заручиться (procurer) от Императора Александра «письменным разрешением земским чинам рассуждать обо всем, касающемся хозяйства, промышленности и внутреннего устройства Финляндии, хотя бы эти предметы и не заключались в данных предложениях». «Конечно, — заботливо пояснял финляндец, — ничто не должно быть допущено в суждениях из того, что хотя малейше касается священных прав Е. И. В-ва, нашего многолюбимого Государя, в отношении защиты страны и воинской повинности». В беседе с Сперанским барон, оказывается, находил возможным настолько простирать свою откровенность, что даже права Императора, так категорически огражденные в предложениях, манифестах и других актах в то время изданных, не только ставил с вопросительным знаком, но и сжимал в теснейшие рамки одной только воинской повинности, к тому же упраздненной милостью Императора, и защиты страны, т.-е. охраны благополучия этих честолюбцев! Впрочем, он тут же просил, чтобы Сперанский внушил идею об этом в таком виде, чтобы она не показалась Его И.В ву неприятной». Конечно засим следовали уверения, что все делается для того, чтобы они, финляндцы, сами, и их потомки, благословляли «великого и многолюбимого Александра, нашего дражайшего Отца». Де-Геер был так далек, по его словам, от всяких непозволительных желаний, его намерения и долг всегда настолько имели единственною исходною точкой высокие интересы Е. В-ва, что он даже призывал на себя кары небесные: «земля не могла бы меня носить, — восклицал он, — если бы столь велика была моя неблагодарность!»

Все эти хлопоты единодушно направлялись к одной цели и Геером, и Маннергеймом и епископом Тенгстрёмом, и руководителями крестьянского сословия. И тем не менее они не достигли желаемой цели. Разумные влияния в Петербурге, без сомнения, осиливали домогательства финских честолюбцев. Униженные просьбы Де-Геера не были уважены. Сам Сперанский поставлен был в необходимость, вопреки дружбе, именем которой его убеждали из Борго, от лица Государя вежливо отклонить заявления маршала. Е. И. В-во, — написал он Де-Гееру, — «дабы не отвлекать внимание сословий от важных предметов уже переданных на их обсуждение, не считает уместным делать новые предложения». При этом оговаривалось, что «если бы встретились нужные замечания по разным областям политической экономии, то самое простое было бы представлять о них Императору в виде просьб, не передавая их предварительно на сейм». Этим ответом, в сущности, поддерживался взгляд горожан, которые путь петиций находили наиболее соответственным. Главнее же всего устранялось какое бы то ни было участие боргоского сейма в делах вне пределов четырех предложений, данных на «мнения», и тем более в рассмотрении вопросов политических, кои правительство оставляло всецело в своих руках.

Но и в ограниченном круге этих четырех предложений требовалась сдержанность и не допускалось расширение границ вопросов. Так, по поводу «милиции», Сперанский внушал Де-Гееру[98]:

«Вопрос о милиции необходимо должен быть рассматриваем в тесном смысле сделанного Императором предложения, т. е.: следует заняться только соображениями об улучшении её иди путем сокращения численности, или посредством лучшего распределения её содержания, не касаясь полного её упразднения. расчет дохода, который явился бы последствием упразднения, может быть упомянут лишь мимоходом, дабы Государь мог решить: следует-ли сохранить милицию с теми улучшениями, какие предложат сословия, или вовсе ее упразднить».

Таким образом, помимо широких фраз Сперанского и теплых, но недовольно точных речей самого Императора Александра, русская власть там, где она имела возможность определенно высказаться, твердо держалась занятого ею положения: все — в руках правительства; сейм же оставался совещательным собранием, в тесных пределах данных ему на обсуждение четырех предложений.

Но умеренные указания не действовали, — как и следовало впрочем ожидать, — на толпу людей чуждых и даже враждебных. которым дана была бесконтрольная свобода обмена мыслей и речей. Вопрос об организации Совета управления, порученный особой комиссии именно из таких людей, и избрание членов в него, предоставленное сейму, не могли не наводить рассуждения на самые разнородные и капитальные темы. Вопрос о политических правах и положении финляндцев и Финляндии, после того, как они нашли возможным толковать об участии в переговорах о мире между Россией и Швецией, естественно мог и должен был дебатироваться на их собраниях. При этом предмет самый животрепещущий — применение к Финляндии прежней, т. е. шведской конституции в широком смысле этого слова — не мог не стоять на очереди. Не смотря на все акты, сочиненные под влиянием самих же финляндцев, предмет этот все-таки не только не получил определенной документальной формы,