Чудесные занятия - Хулио Кортасар

Но Лусиане перевалило за тридцать, она хорошо сохранилась, хотя оказалась гораздо крупнее, чем женщина с галереи, и волосы у нее были черные, роскошные, они словно жили независимой жизнью, когда она поворачивала голову. Лица Лусианы я никогда особо четко не представлял, только ясные глаза и грустное выражение; глаза, встретившие меня теперь с улыбкой, оказались карими и ни капельки не грустными под этими текучими волосами. Мне понравилось, что она любит виски; у Лемоса же почти все встречи начинались с чая (а с Бруной мы пили кофе с молоком в вагоне поезда). Лусиана не извинилась за приглашение, и я (хотя я порой переигрываю, потому что в глубине души не верю в происходящее) почувствовал себя очень естественно, и любовь Лусианы к виски не показалась мне фальшивой. Действительно, мы прекрасно с ней посидели, и было ощущение, будто нас познакомили случайно, а не намеренно, — именно так завязываются обычно хорошие отношения, когда не надо ничего выставлять напоказ или скрывать; в основном мы, конечно, говорили обо мне, ведь мое знакомство с Лусианой ограничивалось только двумя письмами, а потому я, не боясь показаться тщеславным, позволил ей вспоминать меня в многочисленных радиопостановках — там, где меня замучивали до смерти, в пьесе о рабочих, заваленных в шахте, и так далее и тому подобное. Мало-помалу я свыкся с ее лицом и голосом, но мне стоило труда отказаться от застекленной галереи и плетеного кресла; перед расставанием я узнал, что Лусиана живет в довольно тесной квартирке на первом этаже с тетей Поли, которая когда-то, в тридцатых годах, играла на рояле в одном из кафе Пергамино[214]. Лусиана тоже привыкла ко мне, как это случается после заочных знакомств, почти под занавес она сказала, что представляла меня повыше ростом, с курчавыми волосами и серыми глазами; курчавые волосы меня поразили, ведь ни в одной роли я не был кудрявым, но возможно, эта идея возникла из какого-то суммарного образа, из нагромождения моих подлостей и предательств в пьесах Лемоса. Я шутливо предположил это, но Лусиана сказала, что нет, она видит всех героев такими, какими их изображает Лемос, однако способна отрешиться от них, остаться в прекрасном одиночестве со мной, с моим голосом, и она не знает, почему представляла меня более высоким и кудрявым.

Если бы Бруна не ушла из моей жизни, думаю, я не влюбился бы в Лусиану; но отсутствие Бруны еще слишком ощущалось, это была брешь, которую Лусиана начала заполнять, сама того не подозревая и, возможно, даже не желая. С ней же, наоборот, все произошло быстро, она переключилась с моего голоса на другого Тито Балкарселя, с прямыми волосами и менее ярко выраженной индивидуальностью, чем у чудовищ Лемоса; все это заняло от силы месяц: две встречи в кафе, третья у меня на квартире; кошка благосклонно приняла запах духов и кожи Лусианы, задремала у нее на коленях и даже вроде бы возмутилась, когда однажды вечером оказалась третьей лишней и должна была с мяуканьем спрыгнуть на пол. Тетя Поли переселилась в Пергамино к сестре, ее миссия была окончена, а Лусиана на той же неделе переехала ко мне. Помогая ей укладываться, я с болью ощутил, как мне не хватает галереи, пепельного света, я знал, что не увижу их, и все же страдал от ощущения пустоты, незавершенности, несовершенства. В вечер отъезда тетя Поли ласково поведала мне скромную семейную сагу: детство Лусианы, навеки утраченный жених, соблазненный холодильной компанией в Чикаго, брак с владельцем отеля на Примера-Хунта[215] и разрыв шесть лет тому назад — все это я знал от Лусианы, но знал иначе, словно на самом деле она говорила не о себе, а о ком-то другом, ведь она теперь начала жить другой жизнью, сознанием нашей телесной близости, блюдечками молока для кошки, частыми походами в кино, любовью.

Помнится, это случилось в период «Крови на колосьях», я попросил Лусиану осветлить волосы. Вначале она сочла мою просьбу причудой артиста.

— Если хочешь, я куплю парик, — смеясь, сказала она и как бы мимоходом добавила: — А тебе очень пошли бы курчавые волосы.

Но когда через несколько дней я попросил ее снова, она сказала: хорошо, ей все равно, черные или каштановые; мне чуть было не показалось, что она поняла: это связано не с актерскими причудами, а совсем с другим — с застекленной галереей, с плетеным креслом… Мне не пришлось просить Лусиану в третий раз, как трогательно, что она перекрасилась ради меня; я ей часто повторял это, когда мы любили друг друга и я терялся в ее волосах, замирал на ее груди, и мы засыпали очередным долгим сном, губы на губах. (Может, на следующее утро, а может, перед походом по магазинам, точно не помню, я собрал ей волосы обеими руками и заколол на затылке, уверяя, что так ей больше идет. Она посмотрелась в зеркало и ничего не возразила, однако я почувствовал, что она не согласна, и она была права, Лусиана не из женщин, подбирающих волосы, нельзя отрицать, что, пока она их не осветлила, ей больше шли распущенные локоны, но я солгал, потому что мне нравилось видеть ее такой, видеть ее лучше, чем в тот вечер, когда она впервые вошла в кондитерскую.)

Я никогда не любил слушать самого себя в спектаклях, я отрабатывал свое — и баста; коллеги удивлялись, что у меня нет тщеславия, ведь у них оно было так развито; наверное, они думали, и, возможно, не без оснований, что природа моих ролей не слишком вдохновляет на воспоминания, а посему Лемос удивленно поднял брови, когда я попросил его достать из архива пластинки с «Розами позора»; он спросил зачем, и я пробормотал что-то насчет дикции, которую хочу улучшить, или тому подобную отговорку. Увидев меня с пластинками, Лусиана тоже слегка удивилась, я же никогда не говорил с ней о работе, это она поминутно делилась со мной впечатлениями, по вечерам она с кошкой (та сидела у Лусианы на коленях) слушала радиоспектакли с моим участием. Я повторил ей то же самое, что сказал Лемосу, но, вместо того чтобы прослушать запись в другой комнате, принес проигрыватель в гостиную и попросил Лусиану посидеть со мной; я сам поставил чайник и создал уютное освещение.

— Зачем ты переставляешь лампу? — сказала Лусиана. — Она хорошо стоит.

Да, лампа стояла хорошо, но отбрасывала жесткий, яркий свет на диван, где сидела Лусиана, лучше бы туда доходили полутени вечера из окна, пепельный свет, окутывавший ее волосы и руки, наливавшие чай.

— Ты меня балуешь, — сказала Лусиана, — все для меня да для меня, а сам забился в уголок и даже не присядешь рядом.

Разумеется, я поставил лишь выборочные места из «Роз», чтобы хватило на две чашки чая и сигарету. Мне нравилось смотреть на Лусиану, внимательно слушавшую пьесу, порой приподнимавшую голову, когда она узнавала мой голос, и улыбавшуюся мне, словно ее не волновало, что жалкий шурин бедной Карменситы уже начал плести интрига, дабы завладеть состоянием семьи Пардо, и что он будет заниматься своими гнусностями на протяжении многих эпизодов, пока все-таки, как полагается, не восторжествуют любовь и справедливость (по Лемосу). Притулившись в углу (я посидел с Лусианой и выпил чашку чая, но потом вернулся в глубь гостиной, словно оттуда мне было лучше слышно), я чувствовал себя превосходно; на мгновение я вновь обрел то, чего мне недоставало, и хотел, чтобы блаженство не кончалось и закатный свет по-прежнему напоминал свет в застекленной галерее. Но разумеется, это было нереально, и я выключил проигрыватель; мы вышли на балкон, но сперва Лусиана вернула лампу на место, потому что действительно оттуда, куда я ее поставил, она плохо светила.

— Ну как, с пользой послушал? — спросила Лусиана, гладя меня по руке.

— Да, с большой.

Я заговорил о трудностях дыхания, о гласных и о другой чепухе, к которой Лусиана относилась с большим пиететом; я только не сказал, что в тот прекрасный миг ей не хватало плетеного кресла и, может быть, еще немножечко грусти, как у тех, кто смотрит в пустоту, прежде чем продолжить письмо.

Мы подходили к концу «Крови на колосьях», еще три недели — и мне дали бы отпуск. Возвращаясь с работы, я заставал Лусиану за чтением или за игрой с кошкой в кресле, которое я подарил ей на день рождения вместе с плетеным столиком, очень подходившим к креслу.

— Они не вяжутся с обстановкой, — сказала позабавленная и озадаченная Лусиана, — но если тебе нравится, то пускай, это прелестный гарнитур и очень удобный.

— Ты его еще больше полюбишь, если начнешь писать письма, — откликнулся я.

— Хорошо, — согласилась Лусиана, — я и вправду должница тети Поли, бедной тетечки.

А поскольку вечерами за столом было темно (вряд ли она догадалась, что я поменял лампочку), Лусиана в конце концов стала пододвигать столик и кресло к окну, собираясь вязать или просматривать журналы. И наверное, именно в те осенние дни или чуть позже я загляделся на Лусиану, поцеловал долгим поцелуем и сказал, что никогда не любил ее так, как сейчас, такую, какой я теперь ее вижу и хотел бы видеть всегда. Она ничего не ответила, руки ее перебирали, лохматили мои волосы, голова упала ко мне на плечо и замерла там, словно Лусиана куда-то ушла. А чего еще можно было ждать от Лусианы на закате дня? Она была как лиловые конверты, как простые, едва ли не робкие слова ее писем. С того момента мне стало трудно представить, что я познакомился с ней в кондитерской и ее черные распущенные волосы взвились, точно хлыст, когда она поздоровалась со мной, поборов первое смущение при встрече. В памяти моей любви застряла застекленная галерея, силуэт в плетеном кресле, отдаляющий мою Лусиану от более реального образа высокой женщины, расхаживающей утром по дому или играющей с кошкой, — этот образ порой вторгался по вечерам в то, что я так давно любил и что питало мою любовь.