Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Новиков так и не решился тогда сунуться со старшинской запиской в зал и терпеливо дожидался окончания занятий — почему-то он был уверен, что ни офицеры, ни сам комбат не простили бы ему этого вторжения…

А сейчас, за обыкновенным канцелярским письменным столом, рядом с этим очечником, с чернильницей, густо заляпанной фиолетовыми пятнами, неторопливо просматривающий бумаги, майор Ерошин вдруг показался Новикову очень похожим на директора школы, где он когда-то учился, Ивана Евграфовича. Тот тоже, благодаря крупным, даже грубоватым чертам лица, выглядел всегда строгим, суровым, а на самом деле был добродушным, покладистым человеком. Внешне майор Ерошин и Иван Евграфович вроде даже и не были схожи, но в то же время в их лицах угадывалось нечто общее, словно эти два разных лица вылепил один художник. Майор Ерошин был без фуражки, и в глаза Новикову бросились широкие залысины, идущие ото лба.

Майор Ерошин оторвался от бумаг и вопросительно взглянул на Новикова.

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — довольно бойко выговорил Новиков.

Может быть, эта бойкость не понравилась комбату, а может быть, просто солдатская выправка Новикова оставляла желать лучшего, только майор слегка поморщился. Но сказал, впрочем, весьма дружелюбно:

— Обращайтесь, уж раз обратились. Я вас слушаю.

Новиков покосился на стул. Ему казалось, что сидя он мог бы изложить свою просьбу гораздо убедительнее, увереннее, чем вот так — стоя перед майором. Но майор то ли не заметил этого его взгляда, то ли не захотел предложить сесть.

— Дело в том, что… — начал Новиков, внезапно смутившись и чувствуя, что даже краснеет, что было уж совсем некстати. — Моя фамилия Новиков… У меня высшее образование… Я подумал… Видите ли, товарищ майор, перед призывом я работал в газете, в редакции…

Майор слушал его молча, не перебивая, на лице его ничего не отражалось. И слова Новикова о редакции, о газете, казалось, скользнули мимо этого человека.

В общем-то, идя сюда, Новиков вовсе не надеялся на какую-то моментальную перемену в своей судьбе. Да и были ли у комбата такие права, чтобы, даже если бы он захотел, что-то существенно переменить для Новикова? Нет, Новиков на это и не рассчитывал. И шел он к майору, если говорить откровенно, лишь с одной целью: как-то, хотя бы таким путем напомнить о себе, заявить о своем существовании, проверить, убедиться, что зачисление его сюда, в эту воинскую часть или, по крайней мере, в эту роту, не было какой-то ошибкой.

— Я и подумал, нельзя ли… — продолжал Новиков, окончательно сбитый с толку молчанием майора. Он ждал какого-то знака удивления, одобрения или хотя бы проявления заинтересованности — как-никак, а солдат с высшим образованием был еще великой редкостью. — Я подумал, нельзя ли использовать меня… ну, более целесообразно, что ли…

Пока Новиков бормотал свои объяснения, командир батальона смотрел вниз, теперь же, когда Новиков наконец умолк, майор медленно поднял на него глаза.

— Товарищ Новиков, — твердо и даже с долей торжественности произнес он, — Родина требует, чтобы вы стали шофером-электромехаником.

— Слушаюсь, — растерянно отозвался Новиков. — Разрешите идти?

— Идите, — сказал майор.

И Новиков, почти ошеломленный краткостью этого разговора, который мысленно, когда он направлялся сюда, рисовался ему совсем иным, вернулся обратно в свою роту.

…Постепенно он начал привыкать к новой своей жизни.

Первое время их взвод в основном использовали на хозяйственных работах: то посылали пилить и колоть дрова, то разгружать вагоны с углем, то расчищать снег на стрельбище, и Новикову, не привыкшему к физическому труду, приходилось тяжелее других. Раньше он никогда не считал себя слабым и спортом в институте занимался немало и с удовольствием, но здесь, в армии, в солдатской жизни, видно, нужна была какая-то иная сила — сила выносливости. Ее-то и не хватало Новикову. Выдыхался он быстрее других. Когда их назначали пилить дрова или таскать уголь на носилках, его избегали брать напарником. Впрочем, иногда, ему казалось, он замечал и какую-то трогательную, с примесью грубоватости заботу о себе: если была такая возможность, сами же солдаты старались устроить так, чтобы ему досталась работа полегче: «Ладно, ладно, иди, учитель, все равно, что с тебя толку». Это задевало самолюбие Новикова, но все же у него не хватало сил отказаться от подобных поблажек.

Прозвище «учитель» уже прочно закрепилось за ним. Новиков даже слышал, как один солдат рассказывал не без гордости своему земляку из другой роты: «Знаешь, а у нас даже один учитель есть!» Мало кто знал, что он работал в газете, да и вообще работа в газете для большинства этих людей представлялась делом гораздо более туманным, далеким и малопонятным, чем учительство. Для многих этих парней, большинство из которых с трудом одолевало школьную науку, кто еще так недавно сидел за партой, получал двойки и выслушивал нотации учителей, было особенно удивительным, что вдруг именно учитель оказался в равном с ними положении, в одной казарме, за одним солдатским столом…

И вот когда Новиков стал уже привыкать к своим товарищам по взводу, по роте, когда стал уже подумывать, что, возможно, это как раз и неплохо, что его станут учить на шофера — глядишь, здесь, в армии, он научится водить машину, получит права, потом, на «гражданке», ему, журналисту, это всегда пригодится, — когда Новиков уже не желал изменений в своей судьбе, его вдруг вызвал к себе майор Ерошин.

Командир батальона, когда Новиков предстал перед ним, окинул его приветливым взглядом и сообщил, что по приказанию начальства Новиков переводится в роту радиомехаников.

— Там нужны люди с более высоким образованием, — добавил майор.

Новиков замялся. Нет, менять свою роту на соседнюю роту радиомехаников у него не было никакого желания.

— Товарищ майор, — проговорил он, — я бы хотел остаться в своей роте… Я уже привык, да и ко мне привыкли… И потом, говоря откровенно, профессия шофера мне может очень пригодиться в гражданской жизни… Я, если помните, после окончания института работал в редакции…

Новикову почудилось, что в этот раз комбат смотрит на него как-то по-особому: то ли с легким удивлением, то ли с заинтересованностью, причем к этому удивлению явно примешивалась и теплота. Лишь потом, позже, Новиков сообразил, что так обычно смотрят на маленьких детей, когда те рассказывают взрослым о своих ребячьих проблемах.

— Товарищ Новиков, в армии не выбирают, — сказал майор, и голос его прозвучал так же серьезно и твердо, как и в прошлый раз. — Родина требует, чтобы вы стали радиомехаником. Все.

Новиков вспыхнул.

— Что ж, — медленно проговорил он, — если у Родины так быстро меняются требования ко мне, я готов.

По крайней мере этим своим ответом он мог гордиться.

Но майор, казалось, не понял или пропустил мимо ушей его иронию.

— Вот и прекрасно, — сказал он. — Можете идти.

Новиков повернулся и вышел. Единственное, что его утешало, — он не растерялся с ответом. Когда-нибудь он расскажет эту историю своим друзьям на «гражданке» — вот все посмеются!

Но сейчас ему было не до смеха. Новиков относился к тем людям, кто очень болезненно переживает любой отказ, даже самый незначительный. В душе он ругал комбата, да и себя за то, что сунулся снова с просьбой — вот уж поистине мало было одного урока!

В этот момент он и не предполагал, что судьба вскоре, и не раз еще, сведет его, Новикова, с майором Ерошиным, причем довольно-таки неожиданным образом.

3

Прошло два месяца, и в один прекрасный день Новиков вдруг обнаружил, что в полку есть библиотека. Если говорить точнее, солдатам еще в самые первые дни объявляли, что при клубе имеется библиотека и что все желающие могут туда записаться, но разве до книг было тогда Новикову? Какое уж там чтение, какие там толстые журналы, когда времени, чтобы написать письмо матери, у него и то не оставалось. Он так уставал, что, если и выпадала свободная минута, предпочитал посидеть просто так, ничего не делая, на табуретке возле своей койки. В такие минуты он отключался, задумывался, уходил в прошлую гражданскую свою жизнь. То чувство, которое он впервые испытал в вагоне поезда под взглядом ревизора, чувство собственной потерянности, чувство безликости, снова овладевало им.