Кутузов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кутузов думал, а версты незаметно уходили одна за другой. Вот уже и первая станция — Ижоры. У станционного дома было похоже на конскую ярмарку: табунилось сорок пять лошадей, приготовленных для Кутузова. Возле крыльца стояла, видимо только что подкатившая, курьерская тройка, которую со всех сторон облепил народ.
— Курьер из армии. Какие-то новости он везет? — нарушил молчание Резвой.
— Ничего хорошего. Видишь, все хмурые, — ответил Кутузов.
На лицах мужиков и баб, окружавших поручика-курьера, была написана растерянность и тревога. Толпа даже как-то не очень оживилась, увидев подъезжавший длинный кутузовский поезд.
— Я выходить не буду. Пусть поскорее перепрягут лошадей. И пусть курьер даст сюда пакет, — сказал Михаил Илларионович, когда подъехали к станции.
Кайсаров и Кудашев, сидевшие во второй коляске, уже бежали к курьеру сказать, что князь Кутузов имеет право читать донесения командующих государю.
Пока полковники объяснялись с курьером, Михаил Илларионович прислушивался к разговору в толпе:
— На самый спасов день вошли!
— Там и река и стены, и не могли отстоять!
— Долго ли проклятущий немец будет отступать?
Сомнений не оставалось: Смоленск взят!
Кайсаров уже нес Кутузову пакет. Поручик-курьер шел за ним с раскрытой курьерской сумкой.
Михаил Илларионович вскрыл пакет, прочел донесение и помрачнел.
— Смоленск взят, — глухо сказал он. — Смоленск — это ключ к Москве. Дело стало еще сложнее!.. Запечатай, голубчик! И скорее в путь! — приказал он Кайсарову, возвращая ему нерадостный пакет.
— Ну-ка, братец, поди расскажи, как отдали Смоленск, — обратился он к поручику-курьеру, который почтительно стоял поодаль.
— Два дня дрались, ваша светлость, — воскресенье и понедельник. В воскресенье Смоленск защищали двадцать седьмая пехотная дивизия Неверовского и седьмой корпус Раевского, а в понедельник их сменили шестой корпус Дохтурова и третья пехотная дивизия Коновницына.
— Смоленск не укрепили, не подновляли старые валы?
— Никак нет.
— Армия отступила на какую дорогу?
— На Московскую, ваша светлость.
— Так, так, — машинально говорил Кутузов, доставая из трубки карту, а сам думал: "Зря поехал к Смоленску. Надо бы прямо на Москву!"
Он держал карту у самых глаз.
"Всего сто семьдесят верст от Москвы!"
Поручик-курьер стоял навытяжку, ожидая еще каких-нибудь вопросов. А ямщики тем временем торопливо запрягали тройку.
— Стой, куда ты пятишься, Барклай треклятый! — со злостью кричал на пристяжную ямщик. После того как Барклай отступил от Смоленска, его имя стало ненавистно всем.
Через несколько минут поезд Кутузова тронулся дальше.
IIУже пятый день ехал к армии Кутузов. Он дорожил каждым часом и торопился, как мог, тем более что погода благоприятствовала: стояли ясные осенние дни.
Екатерина Ильинишна заботливо снарядила мужа и зятя в дорогу — приказала повару нажарить и напечь столько всякой вкусной снеди, что с этими припасами можно было отправляться не к Смоленску, а хоть в Севастополь. Поэтому завтраки и ужины отнимали немного времени, на обед Михаил Илларионович отпускал не более часа (повар ехал впереди и приготовлял заранее), а на ночлег останавливались через день.
Больше всех задерживали курьеры из армии и те, которых Кутузов рассылал в разные стороны сам. Он продолжал вести деятельную переписку со всеми командующими и Ростопчиным.
Офицеры, приезжавшие из армии, рассказывали подробности героических боев русских войск на подступах к Смоленску и при защите самого города.
Михаил Илларионович узнал о том, как у Красного генерал Неверовский с 27-й пехотной дивизией самоотверженно задерживал два французских корпуса. Это было тем более поразительно, что из шести полков его дивизии четыре состояли из необстрелянных рекрутов с молодыми, семнадцатилетними офицерами. Французы через своих польских улан предлагали русским сдаться, но солдаты Неверовского возмущенно отругивались и кричали: "Умрем, а не сдадимся!"
Не менее мужественно дрались русские полки Раевского, Дохтурова, Коновницына и Неверовского у стен Смоленска — этого "дорогого ожерелья России", как Смоленск назывался исстари.
Михаил Илларионович восхищался героическими солдатами и офицерами.
На каждой станции к кутузовскому поезду стекались толпы народа, а в Торжке его не встречал никто: еще не взошло солнце и Торжок спал.
Перепуганный смотритель побежал собирать лошадей — он не ждал, что светлейший приедет в этакую рань. Жена станционного смотрителя загремела в сенях самоваром, в доме забегали, засуетились.
Кутузов не пошел в горницу — там духота и мухи! — а стал умываться на воздухе. Потом сел на скамейку у дома, ел яблоки и диктовал Кайсарову письма.
Он отправил их с нарочным Барклаю. Михаил Илларионович извещал, что следует на Стариц-Зубцов, и просил слать к нему курьеров с донесениями по этой дороге.
Позавтракав, Кутузов тотчас же отправился дальше.
На следующую станцию, Новотроицкую, приехали в полдень. Здесь Михаила Илларионовича ждала непредвиденная встреча.
В Новотроицкой у него не было никаких дел — ни курьеров, ни отсылки срочных бумаг, Кутузов остался сидеть в коляске, ожидая, когда перепрягут лошадей, а его молодежь вылезла размять ноги.
Михаил Илларионович снял бескозырку, подставив осеннему нежаркому солнышку седую голову, смотрел вдаль и думал: "Какая тишина! Какая благодать!"
— Папенька, здесь Леонтий Леонтьевич Беннигсен, — сказал подошедший к нему Кудашев.
"Леонтий Леонтьевич!" — усмехнулся Кутузов. — И с какой стати окрестили этого ганноверца, лютеранина православным именем, ежели по-настоящему он никакой не "Леонтий", а Левин-Август-Теофил? Хорош Леонтий — по-русски говорить не умеет!"
Беннигсен ехал в Петербург. Его происки против Барклая как будто увенчались успехом, но не в пользу его самого, и Беннигсен решил удалиться из армии. В Новотроицкую он приехал вчера вечером, хорошо выспался и только к полудню взялся за утренний кофе.
Хотя Беннигсену было очень неприятно, но волей-неволей пришлось выйти из дома и приветствовать Кутузова, которого он любил так же, как и Барклая.
Высокий и сухощавый, с хищным, словно у коршуна, носом, он важно стоял у старой, вытертой в бесконечных походах коляски Михаила Илларионовича. Своим холодным, надменным видом Беннигсен старался показать, что назначение Кутузова главнокомандующим нисколько его не волнует, что он — выше всего. Недаром Беннигсена называли — "ледяная глыба".
— Его величество велели вам, господин барон, состоять при мне. Прошу не задерживаться, мы сейчас едем, — сказал Беннигсену Кутузов.
Беннигсен чуть поклонился и пошел к дому, негнущийся и деревянный.
Не успели проехать и трех верст от Новотроицкой, как им повстречался еще один любимчик императора Александра: любимчику стало неуютно в армии.
В простой телеге, запряженной парой неказистых лошаденок, сидел на мешке с сеном небритый, взъерошенный генерал Фуль. Увидев Кутузова, Фуль с презрением отвернулся.
— Разлетается воронье! — сказал Резвому Михаил Илларионович.
Чем ближе подъезжали к столбовой Смоленской дороге, тем все чаще встречались бежавшие от войны жители Смоленска и смоленских сел и поместий, занятых неприятелем. Они ехали и шли на восток с женами и детьми, везли кое-какой скарб, вели домашний скот. Они, как цыгане, располагались со своими повозками и телегами у самой дороги. Увидев где-нибудь на жнивье или на лугу у речонки такой табор, Кутузов иногда останавливался на несколько минут, чтобы расспросить смолян обо всем. Потрясенные свалившейся на них бедой, разорением, пожарами, измученные треволнениями последних дней, они с ужасом и возмущением рассказывали о грабежах и насилиях армии Наполеона.
— Недаром баре держат французов-камердинеров: француз тебя быстро разденет и разует! — не без иронии заметил один смоленский ремесленник.
Кутузов видел слезы обездоленных, потерявших кров и имущество людей, и ему хотелось поскорее быть в армии, чтобы противостоять врагу.
И Михаил Илларионович торопил ямщика:
— Гони, братец!
IIIВдруг в одну ночь резко изменилась погода, откуда-то нахлынули хмурые, серые тучи. Они тянулись по небу без конца и края. Пошел дождь. Не буйный, по-летнему озорной и шумный, а тихий, монотонный, въедливый. В мелкой сетке дождя все предстало в ином виде: посерели деревни, грустью повеяло от сжатых полей, неуютным и черным казался лес. И сразу стали ощутимы все изъяны ухабистой проселочной дороги. Пришлось поднять в коляске верх и натянуть на колени кожаный, потрескавшийся и порыжевший от старости жесткий фартук.