Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Я отпустил шофера, вернулся к входной двери и негромко постучал. Мать всегда спала чутко. Раздались ее торопливые шаги. Железный крючок со звоном соскочил с петли. Как мне знаком этот звук! Еще с тех пор, когда не хватало сил дотянуться до щеколды…

— Это ты, сынок? Входи, дорогой! Ты изменился, возмужал и почти не хромаешь, чтоб не было у тебя больше несчастливых дней в жизни! Спасибо тому, кто открыл тебе путь к родному дому. Дочь вчера принесла известие, что ты приехал в Эргюнеш. Но у них вся семья такая — любят приврать. Я подумала: если ты совсем рядом, то непременно заехал бы сюда, ведь так? Говорят, ты будешь работать у нас в районе? У тебя в Баку очень хорошая работа, зачем же ее менять? Неужели захотел быть поближе к старой Зохре?..

Мать говорила без остановки и продолжала сжимать мою руку. Не спускала с меня глаз, заботливо оглядывала с ног до головы. Не сдержавшись, легонько ощупывала мою спину, похлопывала по груди.

— Сынок, ты уже сбросил ту противную вещь?

— Какую вещь, нене?

— Ну, вокруг поясницы. Твердую. Не помню, как ее в больнице называли? Вроде доски.

— Ты о медицинском корсете говоришь? Да, врачи разрешили снять. Говорят, без него уже справлюсь.

— И следов не осталось?

— Сколько же времени мы не виделись, нене?

— Я сама виновата, миленький. Тяжела стала на подъем. Да и зачем я вам теперь нужна? Помощи от старухи мало… — Она слегка отвернулась, чтобы скрыть волнение. — Знаешь старую песенку?

Ах, белым-белы наши цветики!Наша радость цветами выросла.Поливали мы и сажали их…А теперь между нами гора выросла.

Вздымая ветер длинным подолом, она суетливо занялась хозяйством, раздула самовар, поджарила яичницу, постелила постель. Приметы дряхлости сквозили во всех ее движениях: кран завернуть мать забыла и спохватилась лишь тогда, когда пустой самовар угрожающе загудел. Она опрометью кинулась на крыльцо и принялась подтирать лужу. Посыпав яичницу имбирем и корицей, хлеба, однако, не принесла, я сам сходил за ним в кладовую.

— Я что-нибудь не так сделала, сынок?

— Нет, нет, нене. Все хорошо. Просто вспомнил, какая у тебя получается вкусная краюшка. Захотел отломить. Давно не ел домашнего хлеба!

— Старею, сынок. А внука так и не дождусь, видно!

— У сестры ведь есть дети. Какая разница?

— Нет, они другую фамилию носят. А имя твоего отца нельзя оставлять в забвении. Вот обоснуешься на родине, может, и свое гнездо совьешь?

Утром она снова принялась расспрашивать меня о здоровье и о моих дальнейших планах, словно не вполне доверяя тому, что говорилось вчера в темноте и второпях. Я терпеливо повторил.

Мать с сомнением качала головой:

— Если ты ради меня приехал сюда, миленький, то напрасно. Мой век на земле уже короткий. О себе надо думать. Боюсь, набросят здесь тень на твое доброе имя. Много плохих людей развелось.

— Район доведен до безобразного состояния. Выправлять ошибки — это государственное дело. Вот почему я приехал сюда.

— Вот оно как! Но хватит ли у тебя сил? В колхозе тоже, что ни год, председателей меняют. Каждый обещает поначалу золотые горы. Ан глядь: старая баня, старое корыто.

— Правду охранять надо, нене. Говорить о ней громко.

— А ты думаешь, мошенники усовестятся при одном этом слове? У них своя правда: грести побольше под себя. Но ведь советская власть всегда была против этого? Думаю, отыщутся люди, которые захотят тебе помочь.

2

Первый рабочий день внес заметные коррективы в намеченный мною ранее план действий. Думалось, что начать следует с подробного ознакомления с экономикой района, обследовать отдельно пахотные угодья, виноградники, пастбища. А пришлось с ходу принимать посетителей и разбирать жалобы.

До самых сумерек поток в приемной не иссякал. Сейранов, помощник первого секретаря — с этого дня мой, — безотлучно находился в кабинете. Он разбирал письма и вслух зачитывал на выбор некоторые из них. Отдельно лежала стопка конвертов из села Чайлаг. Сельчане уповали на скорую помощь райкома. Но в чем? Они пеклись отнюдь не о том, чтобы наладить колхозное хозяйство и повысить общественные доходы. Душераздирающие вопли касались сугубо личных, даже семейных дел. «У меня шестеро детей, а мужа сбили с правильного пути». «Клянусь партийной совестью, в этом деле моей руки нет!» «Мне угрожают, если стану работать кладовщиком и приму колхозный амбар, сжечь дом вместе с детьми…»

На каждом письме я делал пометку, в какие органы его направить и когда доложить мне о принятых мерах.

Райком опустел, и уже вечером я придвинул стопку писем, чтобы вновь перечитать некоторые из них повнимательнее. Сейранов нерешительно заерзал на стуле.

— Вы свободны, товарищ Сейранов, — сказал я. — Меня дожидаться необязательно. Я буду вынужден какое-то время задерживаться после рабочего дня. Да и ночевать поеду в селение к матери. Вы и прежде проводили столько времени в четырех стенах?

— Что поделать… — Он пожал плечами. — Работа такая — сидячая.

Сейранову было за пятьдесят. Возраст выдавали круглая лысина на макушке, обильная седина в густых усах и резкие морщины, избороздившие его лицо вдоль и поперек. Такие глубокие, выразительные борозды свойственны обыкновенно умным или жестоким людям. У него были кустистые брови, нависавшие над глазами и скрывающие половину лба.

Хотя он держался вполне корректно и был исполнителен даже в мелочах, какое-то постоянное скрытое неудовольствие не оставляло его. Любое самое беглое мое замечание он непременно заносил в блокнот, а каждый наш разговор заканчивал одной и той же сдержанной фразой: «У вас ко мне больше ничего нет?»

Сейранов занимал свою должность еще до войны, больше двадцати лет, состарился на ней и собирался благополучно дождаться пенсии. Любимым его присловьем было: «Скольких первых секретарей я уже перевидел!» В сущности, это неплохая характеристика служебным качествам. Непросто срабатываться с людьми, обладающими совершенно разными характерами, неукоснительно выполнять их распоряжения, а затем, когда происходила смена руководства, оставаться со средним районным звеном по-прежнему в наилучших отношениях. В Эргюнеше с Сейрановым считались, его уважали, это нетрудно было заметить.

Я обращался с ним с особой предупредительностью, надеясь в дальнейшем на его опыт и помощь. Отодвинув пачку писем, спросил без обиняков:

— Как по-вашему, наши с вами решения по этим делам правильны?

Он прищурился, но его глаза из-под век странно блеснули. Я успел уловить этот огонек и пожалел, что обратился с таким простодушным вопросом.

Сейранов быстро взял себя в руки. Должно быть, он уже собрал обо мне кое-какие сведения. Моя манера поразила его только в первую минуту. Он отозвался с невозмутимостью:

— Обыкновенно так все и делалось. Мы направляем письма в другие инстанции. Разбирать каждую жалобу самостоятельно у райкома нет возможности.

— Сколько писем в год мы получаем?

— Год на год не приходится. Восемь-девять тысяч…

— Значит, ежедневно около двадцати?

— По понедельникам близко к сотне. Вопрос о письмах неоднократно ставился на бюро и на пленумах райкома. Письма требуют кропотливой и серьезной работы. За каждым стоит живой человек…

Сейранов отвечал осторожно, общими словами, обтекаемо, но я видел, что он отлично понял смысл моего вопроса: почему поток писем растет так стремительно, если райком правильно реагирует на каждое из них?

— Так в чем же все-таки дело? Почему люди вынуждены обращаться вновь и вновь по одному и тому же поводу? — Я не выдержал и встал с места.

Сейранов слегка усмехнулся с понимающим, умудренным видом. Сколько раз, должно быть, он слышал подобные гневные вопросы из уст вновь испеченных первых секретарей! Выдержка ему ни в чем не изменила. Он лишь выразительно посмотрел в сторону неплотно притворенной двери, как свойственно бывалым чиновникам, которые не хотят, чтобы их откровенное слово дошло до посторонних ушей.

Лицо его покривилось с несколько юмористическим видом, словно он хотел изобразить зубную боль. Малых и больших морщинок прибавилось вдвое, но почему-то это вовсе не испортило его черты. Напротив, лицо как-то осветилось изнутри и показалось мне уже не только умным, но и располагающим.

— Простите, отнимаю у вас время, — смиренно произнес он.

— Оставьте, товарищ Сейранов! Пока вы не выложите мне все, что у вас накопилось на сердце, я все равно от вас не отстану. Нам предстоит вместе работать, и хочу, чтобы мои принципы были ясны с самого начала. Предупреждаю, я не стану слушать наветы на отдельных людей, тем более на прежних руководителей района. Мне это неприятно, я считаю это непорядочным. Но если мой вопрос касается не личностей, а дела, то утаивание правды заставит меня относиться к такому человеку впредь с недоверием. Будем разговаривать начистоту?