Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас Самарин видит, что дальше оперировать своим слепым оптимизмом будет неразумно, — Осипов может решить, что он попросту недалекий, не умеющий логически мыслить человек. Или может подумать другое — таким он просто представляется с какой-то целью, и тогда оборвет разговор, решив, что и так слишком разоткровенничался на опасные темы. Но у Самарина есть основания думать, что все сказанное Осиповым, все его поведение меньше всего похожи на провокацию. Слишком много он выдал векселей против себя...
— Я хочу, чтобы вы тоже меня поняли, — помолчав, доверительно начал Самарин. — Конечно, я не в армии, война от меня отдалена. Но я читаю газеты, слушаю радио — словом, располагаю всей доступной простым людям информацией о войне... И конечно же, я уже давно не столько понял, сколько почувствовал — дела наши в России идут совсем не так, как нам было обещано. Но я, как и все, верю в гений фюрера и в доблесть нашей армии, проверенную победами на Западе.
Осипов, внимательно его слушавший, на последней фразе усмехнулся, но промолчал и только начал барабанить пальцами по столу.
— Но вот война наносит страшный удар по мне лично, — продолжает Самарин. — Отец погибает от английской бомбы под развалинами родного дома. Я остаюсь во всем свете один. Во мне все словно замерло и оледенело. И война стала мне просто враждебна. Не наша, конечно, армия, а вообще война. Все связанное с ней стало для меня непоправимым горем. Собственно, сейчас я даже не знаю, как мне жить, когда война окончится. Чем бы она ни кончилась! Вы учтите, что заводить свою семью я не могу. А когда я смотрю на газетные страницы, заполненные извещениями в траурных рамках, я думаю только о том, что я в своем горе не одинок, что тысячи и тысячи семей рушатся, и тогда мне хочется одного — чтобы война скорее кончилась, чтобы прикрыла свою работу эта дьявольская фабрика национального горя.
Самарин замолчал. Он выложил Осипову позицию, к которой тот придраться не мог. Тем более что сказаны слова и о вере в гений фюрера. Правда, именно при этих его словах Осипов и усмехнулся. А вообще, он слушал его очень внимательно.
— Но разве у вас нет желания мести за отца? — вдруг спросил Осипов. Теперь он крутил пальцами пустую рюмку, смотря, как она вертится, размазывая донышком по столу пролитую водку.
— Убийство из мести, как вы знаете, все равно убийство, а значит, чье-то горе.
— Но это горе будет уже у русских! — Осипов не отрывал взгляда от рюмки.
Самарин не ответил. Осипов усмехнулся:
— Странная у нас ситуация. Я даже разобраться не могу, кто здесь кто? И что здесь что?
— В этом, наверно, виноват я. Наболтал вам, разговорился неизвестно почему.
— Ну нет... вас я отлично понимаю, — сказал Осипов.
— А я понимаю вас, — серьезно сказал Самарин.
— Что вы понимаете? — насторожился Осипов.
— Вы знаете о войне больше, чем я, и поэтому можете думать о ней более ясно, чем я. — Самарин мягко улыбнулся: — Так, смотришь, и я возле вас наберусь трезвых мыслей и не буду лепетать жалкую чепуху, пахнущую к тому же беспредметным, но очень личным пацифизмом, что его только и может оправдать.
— Мы с вами, Раух, не сходимся только в одном — я конца войны боюсь.
— Любого конца? — спросил Самарин.
Осипов резко отодвинул рюмку и оставил ее в покое. Смотрел на Самарина пристально и зло:
— Если бы вы торговали пуленепробиваемыми жилетами, я назвал бы вас сейчас провокатором. Но вы торгуете фарфором, поэтому берите любую книжку, какая приглянется, и давайте расстанемся.
— Не понимаю, чем теперь я вас обидел... не понимаю... — пробормотал Самарин. — Извините, ради бога...
Осипов поворошил книги на столе и вытащил одну в темно-синем переплете.
— Вот... Преполезнейшее чтение для продавцов фарфора во время войны. Я читал это еще в детстве по-русски, теперь прочитал по-немецки. Читая в детстве, я ни черта не понял, а теперь прямо потрясен. Почитайте.
Виталий взял книжку, прочитал название:
— «Фауст», Гёте.
— Читали? — весело спросил Осипов.
— Нет. Только слышал.
— Великолепное признание для человека с высшим юридическим образованием. Впрочем, это характерно для немцев. Вы хоть что-нибудь Гёте читали?
— Что-то читал, — чуть обиженно ответил Самарин.
— Слава богу. Прочитайте это, прочитайте, потом обязательно поговорим, это для меня крайне интересно.
Самарин встал.
— Еще раз — извините меня. Но я ухожу, так и не поняв, чем я вас обидел... До свидания.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Еще на лестничной площадке, через дверь, Самарин услышал, что в передней надрывается телефон. Сразу подумал: Осипов. Вошел, взял трубку и услышал его возбужденный голос:
— Я хочу вам сказать, вы меня не обидели, нет, вы меня обезоружили — я не умею стрелять по курам.
Трубка повешена. Все-таки опьянел. Ну а то, что он считает меня курицей, даже неплохо.
В своей комнате Самарин, не зажигая света, сел к столу и задумался. И тотчас почувствовал частые удары сердца и волнение, мешающее сосредоточиться. Весь разговор с Осиповым и часа не занял, для стороннего человека в нем ничего особенного и не было, а для Самарина этот разговор как рукопашный бой, в нем каждое слово его и каждое слово Осипова значило непостижимо много, могло стоить жизни. Оттого и сердце так стучит, будто он только что из драки вышел.
Но что же было в том разговоре?
Осипов сделал весьма серьезные для него признания... Германия катится с горы... в пропасть... Русские наступают... Германия ту
