Красный ветер - Петр Лебеденко

Такое с Павлито происходило впервые. И он не мог себе объяснить, почему с ним это происходит. Лучше бы ему не видеть ни мертвенно-бледного от смертельного страха лица, ни копны рыжих волос.

Он как будто что-то потерял. Как будто что-то в себе утратил. От его бешенства, когда фашистский летчик был еще живой, ничего не осталось. Ничего. И физически Павлито почему-то обмяк, расслабился, почувствовал вялость и неуверенность… Почему? Может быть, он, не желая того, представил себе и такую картину: какой-то фашистский летчик подкрадывается к нему, ловит в прицел его голову и бьет по ней из пушки и пулеметов. А потом усмехается: «Вот только, сейчас жил человек — и нету…»

И нету! Нету Алехандро Родригеса, нету двух летчиков, врезавшихся на своих «чайках» в землю, Бенито, или Митя Жильцов, славный душевный паренек, почти мальчишка Митя Жильцов вчера скончался в госпитале, и последними его словами были: «Где моя эскадрилья»? У койки Мити стоял француз Гильом Боньяр. Он наклонился к Бенито и засмеялся: «Порадок, Бенито! Твоя эскадрилья пошла-поехала в бой!» А потом Гильом Боньяр кричал на французском, русском и испанском языках: «Фашистские б…!. Фашистский шлюхи! Я буду перегрызать вам горло!»

Гильом Боньяр! Где он, Гильом Боньяр? Ведь они должны быть рядом: Гильом Боньяр, Павлито и испанский летчик Хосе Утаррос!

Павлито даже похолодел: как же он снова нарушил боевой закон пилота и оторвался от своей тройки? Они ведь все время должны быть вместе, все время должны прикрывать друг друга. Прикрывать даже тогда, когда тебе самому грозит смерть, — это и есть боевой закон пилота…

Павлито рванулся в сторону карусели боя, но там ничего нельзя было понять. Боевые развороты, свечи, бочки, крутые виражи, небо кипит от пулеметных трасс, кружатся, точно волчки, «фиаты», «хейнкели», «курносые», взмывают вверх и тут же стремительно на крутом пикировании идут вниз «мухи»… Такого боя испанское небо еще, наверное, не видело. И если существует на небе ад, то это он и есть, другого такого быть не может…

Спираль боя на короткое время отбросила Гильома Боньяра и Хосе Утарроса от общей свалки. Они вдвоем срубили гнавшегося за ними «хейнкеля», но на них тут же налетела тройка «фиатов» и уже через несколько секунд фашисты подожгли Хосе Утарроса.

Гильом Боньяр остался один. Один на своем стареньком «девуатине» против трех озверевших фашистов. Гильом оглянулся влево, вправо — Павлито поблизости нигде не было. Он вспомнил: в последний раз он видел его в тот миг, когда Павлито отсекал от него пару «фиатов». Неужели Павлито тоже сбили? Если бы нет, он был бы рядом: Павлито надежный товарищ, такой в беде не оставит…

Гильому Боньяру казалось, что его «девуатин» трещит от перегрузок и стонет от боли — на его теле, наверное, не меньше полусотни ран — весь изрешечен. Гильом старался пробиться к своим, но «фиаты» не давали ему этого сделать. Они действительно озверели, эти летчики-чернорубашечники, они, наверное, уже видят, что «девуатин» Гильома на последнем издыхании, и все сильнее наседают на него, готовясь ударить последний раз.

Гильом мечется из стороны в сторону, пулеметы его умолкли, машина валится на левое крыло, и он понимает и чувствует, что это уже конец. Была бы у его «девуатина» скорость, он пошел бы на таран, но «фиата» ему не догнать, да и фашисты, хотя и озверели, все же держатся на расстоянии — боятся.

И снова и снова Гильом глазами ищет Павлито. Не надеется его увидеть, а ищет. «Моска» Павлито враз бы разогнала этих трусливых шакалов, Павлито им дал бы хорошо курить!

Пуля царапнула плечо, еще одна впилась в правую руку, и боль дошла до самого сердца. Гильом хотел перехватить управление левой рукой, но вдруг почувствовал, как огнем обожгло шею. Голова его упала на грудь, он силился ее приподнять, но в глазах становилось все темнее и темнее. То ли он и вправду увидел вдали приближающийся самолет Павлито, то ли это ему показалось, но Гильом улыбнулся и сказал по-русски:

— Давай им хорошо курить, Павлито…

А потом он услышал дикий свист ветра и уже гаснувшим сознанием отметил: разлетелся фонарь и его «девуатин» летит к земле. Надо бы ухватиться за ручку управления и попытаться вырвать машину из пикирования, но Гильом, подумав об этом, тут же забыл. Он глубоко вдыхал холодный воздух, боль теперь отступала, и к нему пришло какое-то странное успокоение. Плотно закрыв глаза, Гильом что-то кому-то говорил, а что и кому — он не знал. Может быть, это были вовсе и не слова, а его мысли — французский летчик Гильом Боньяр жил последние свои мгновения…

Нет, Гильому не показалось, будто он вдали увидел машину Павлито. Павлито и вправду приближался. Еще издали заметив «девуатин» Боньяра и насевших на него «фиатов», Павлито вначале несказанно обрадовался: Гильом Боньяр жив, Гильом продолжает драться. Правда, рядом с французом нет испанского летчика Хосе Утарроса, но разве не исключено, что тот тоже, как и сам Павлито, на какое-то время оторвался и ведет бой где-то рядом? А Гильом Боньяр жив, он дерется, и Павлито произносит клятву никогда больше не нарушать священного закона пилотов. А сейчас он ворвется в бой, прикроет Боньяра, и они вдвоем покажут фашистам, как дерутся летчики из когорты волонтеров свободы…

Но что это там происходит? Почему машина Боньяра безжизненно падает на крыло, а потом вдруг так неуклюже и неестественно входит в пикирование? Разве Гильом не видит атакующего сзади фашиста и еще одного, открывшего огонь по его кабине? Что же ты делаешь, Гильом, что же с тобой происходит? Продержись еще несколько секунд!

Нет, Гильому не продержаться, Павлито это понимает. Хочет обмануть себя, хочет уцепиться за призрачную надежду, но видит, что Гильому уже не помочь, Гильома уже нет, он погиб. И гибель его — на совести Павлито. Не нарушил бы Павлито боевого закона, Гильом не погиб бы. Как же теперь вообще жить на свете?

Он с неистребимой тоской смотрел, как несется к земле мертвая машина с мертвым летчиком в кабине, а сам уже врывался в бой с тремя «фиатами». Странно, но в эту минуту он не испытывал ни того азарта, который всегда наполнял все его существо перед опасным боем, ни предельной напряженности — Павлито шел в бой растерзанный, полный смятения.

Фашистские летчики при приближении Павлито повели себя довольно странно. Им бы построиться в круг, на какое-то время прикрыть друг друга, наконец, им следовало бы навалиться на Павлито сразу всем, всей мощью, а они веером расчленились в стороны, давая возможность атаковать их по одному. Струсили? Растерялись?

Павлито погнался за уходившим влево «фиатом» — юн был от него ближе других и уходил как-то неуверенно, точно летчик ни о чем другом, как о своем спасении, не думал. Уходил с легким набором высоты, теряя скорость, и казалось, Павлито не составит особого труда догнать его и открыть по нему огонь. Два других итальянских истребителя вышли из поля зрения, да Павлито о них сейчас и не думал. Если ему удастся покончить вот с этим, тогда он возьмется и за других. Лишь бы они вовремя не опомнились и не пришли на помощь своему собрату.

А они, оказывается, были рядом, они и не растерялись, и не струсили. И никуда не уходили, Павлито клюнул на гнилую приманку. Простая хитрость, которую в другое время он легко разгадал бы и посмеялся над ней, сейчас сработала безотказно: Павлито гнался за одним «фиатом», а двое гнались за ним. Павлито открыл огонь, и они открыли огонь. Когда он вдруг почувствовал, как вздрогнула от настигшей пулеметной очереди его машина, он не сразу и сообразил, что случилось. И лишь оглянувшись и увидев позади себя итальянские истребители, Павлито тут же понял: его провели. Его поймали. Никто его не прикрывает: нет ни Хосе Утарроса, ни Гильома Боньяра…

Как вспышка, пронеслась мысль: «Вот так, наверное, оглянувшись назад, Гильом Боньяр с тоской подумал: „Если бы рядом был Павлито… Если бы он хоть на мгновение прикрыл меня…“».

Павлито рванул ручку управления на себя — может быть, все же удастся свечой уйти вверх? Это ведь последний шанс!

Но шансов уже не было. Две длинные пулеметные очереди скрестились на его кабине, огненные струи впились в голову и спину Павлито, и небо Испании, голубое небо Испании, в котором Павлито чувствовал себя нужным всему человечеству, сразу стало черным, как бездна…

Глава тринадцатая

Эмилио Прадос схватку своих и фашистских истребителей видел лишь вначале. Он, конечно, понимал, что разгоревшийся бой будет невероятно трудным, но в то же время не мог не почувствовать удовлетворения: этот бой отвлек фашистов от его группы бомбардировщиков, а цель уже была близка, и он, Эмилио Прадос, через две-три минуты накроет ее, и это будет главным, ради чего бьются и, может быть, гибнут в бою республиканские летчики-истребители.