Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

– Добрый вечер, Северьян Прокопьевич, – проговорила она с некоторым трудом (губы так и прыгали). – Да, я с дежурства. А вы что, на улицу курить пойдете? Опять у Татьяны Федоровны астма обострилась? Может, зайти посмотреть, как она?

– Ничего, ничего, она уже спит, – успокаивающе махнул рукой Шумилов. – Сегодня хорошо дышала, пусть и ночку так же хорошо проспит. Я покурю на крылечке, чтоб дома ни дыминочки, ни табачиночки. Как там, Оленька, на улице, сильно студено? Неужели подморозило? Не вернуться ли мне за телогрейкой?

Шумилов шел курить в валенках и меховой жилетке, надетой на старый, штопаный-перештопаный свитер-самовязку. Лысина его была покрыта треухом. В таком виде он напоминал Ольге деда Щукаря из романа Шолохова «Поднятая целина». И она не могла сдержать улыбку, когда встречала Шумилова в его знаменитом щукаревском треухе.

Однако сейчас было не до улыбок. Она даже не вполне понимала, о чем спрашивает Шумилов.

– Что вы говорите?

– Холодно ли, спрашиваю, – благодушно повторил Шумилов.

– Ужасно холодно, по-моему, – сказала Ольга. – Оденьтесь потеплей, а то простудитесь!

И в эту минуту грохнуло – совсем близко, словно бы под самой дверью. Шумилов и Ольга уставились друг на друга испуганными глазами.

– Стреляют! Где-то близко! – пробормотали они хором.

Наверху распахнулась дверь, и на лестницу выскочила тетя Люба – Любовь Гордеевна Русанова – с коптилочкой в руках, облаченная в длинный стеганый атласный халат, принадлежавший еще Олимпиаде Николаевне Понизовской. За четверть века, минувшие после смерти хозяйки, халат значительно поистрепался, однако рукодельница тетя Люба очень ловко умела его залатывать, так что он выглядел еще вполне презентабельно, разве что топорщился кое-где, в тех местах, где заплаток стояло особенно много.

– Оля! – крикнула тетя Люба с ужасом, перегибаясь через перила, однако тут же увидела племянницу живой и здоровой, стоявшей рядом с Шумиловым, и несколько раз быстро перекрестилась: – Господи, Иисусе Христе, Матушка Пресвятая Богородица, святые угодники, спасибо вам, сберегли мою маленькую!

– Да ты что так перепугалась, тетя Люба? – растроганно посмотрела на нее Ольга. – Я – вот она, а стреляли-то где-то на улице.

– Не на улице, а прямо в подворотне! – воскликнула тетя Люба. – Оттуда так и полыхнуло! Я как раз к окну подошла, чтобы посмотреть, не идешь ли ты, а тут как грохнуло! Вся подворотня огнем осветилась, а мужчина, который там стоял, упал.

– Какой мужчина? – испуганно уставилась на нее Ольга.

– Ой, не знаю! – воскликнула тетя Люба. – Я испугалась – а вдруг Коля? Потому что он тоже был в шинели и фуражке. Правда, росту тот мужчина не такого высокого, как Коля. А Коля-то где же, Олечка, ну что ты его к нам не позвала, нельзя так с людьми…

Она не договорила. Племянница, взглянув на нее огромными, сплошь черными от испуганно расплывшихся зрачков глазами, отшвырнула в сторону портфель и вылетела из подъезда. Шумилов, покачав головой, подобрал портфель с торчащими оттуда Ольгиными вещичками (замки от удара лопнули и ручка отвалилась – не выдержал-таки портфель испытаний этого вечера!), подобрал выкатившуюся банку с тушенкой, вручил все добро тете Любе – и поспешил на улицу вслед за Ольгой.

И почти тотчас наткнулся на нее. Она стояла на крылечке, вцепившись в дверь подъезда, и мелко-мелко всхлипывала.

– Ну? Посмотрела, что там и как? – спросил Шумилов.

– Нет, – проскулила Ольга. – Мне страшно!

– Ладно, стой тут, я сам посмотрю.

Шумилов осторожно спустился с крыльца и, крепко ступая по наледям своими собственноручно и очень прочно подшитыми валенками, двинулся к подворотне, зачем-то высоко поднимая ноги.

Ольга как застыла на крыльце, так и стояла.

Шумилов сунул нос в подворотню и потоптался с ноги на ногу, вытягивая шею, словно пытаясь привыкнуть к темноте.

– Темнотища какая, – проворчал он. – Ни зги не видать.

И принялся шарить по карманам.

«Странно, – подумала Ольга. – А когда я там была, все было так хорошо видно! Я легко могла разглядеть его лицо. И выражение глаз… Или мне казалось? Нет, его глаза я видела, точно…»

Шумилов наконец достал спичечный коробок – великую драгоценность в военное лихолетье! И осторожно чиркнул спичкой.

Поднял ее повыше, вытянул руку, пытаясь осветить подворотню как можно глубже, но спичка погасла.

– Ой, – испуганно пробормотал Шумилов. – Мерещится мне, что ли?

– Что, что мерещится?! – испуганно, громким шепотом спросила Ольга.

– И впрямь лежит кто-то. Не ошиблась Любовь Гордеевна!

– Нет! – вскрикнула Ольга.

– Говорю тебе, лежит! – прошипел обиженный ее недоверием Шумилов. – И аккурат возле стены, где ту девушку убили. Помнишь, еще в 38-м? Ну, тебе ту историю лучше знать! – напомнил он Ольге, что в ее присутствии Верин убил незнакомую девушку пять лет тому назад.

В голосе Шумилова звучал намек, мол, тогда убийство при тебе произошло – значит, и теперь ты в стороне не должна оставаться. Опять же – санитарка. Какой-никакой, а все ж медицинский работник. Должна пойти поглядеть. А вдруг человек, который там лежит, еще жив?

– Ну что? – громким шепотом спросила тетя Люба, высовываясь из двери за спиной Ольги. – Живой там есть кто? Пойти звонить, что ли? Милицию вызывать или «Скорую»?

– Без милиции, кажись, тут не обойтись, – опасливо сказал Шумилов, вглядываясь в темноту. – Вроде как погоны блестят… или мерещится мне… Ну что ж за место такое проклятое, а?!

Ольга наконец-то решилась сойти с крыльца и медленно двинулась по двору.

– Оля, стой! – панически взвизгнула тетя Люба.

Но Ольга уже вошла в подворотню и присела над человеком, лежащим в сугробе вниз лицом. Тронула его за спину – рука мигом стала влажной от крови.

Ольга ахнула, рывком перевернула человека, уставилась в его облепленное снегом лицо.

Глаза Полякова были закрыты.

Ольга медленно зажмурилась, потом резко распахнула глаза, словно надеясь, что Поляков тоже откроет их.

Напрасно надеялась…

Она протянула руку и осторожно провела пальцами по его лицу, счищая снег. Щека была холодна, как лед. Но крепко сомкнутые губы чуточку дрогнули, когда Ольга коснулась их пальцами. Легкое, едва уловимое касание…

– Он жив, – прошептала Ольга. – Он жив.

Хосе убил свою Кармен в заснеженном лесу…

Сашка-парикмахер закинул голову Клавки назад, перерезал горло той же сточенной, но острой золингеновской бритвой – своим величайшим сокровищем! – которой брил щеки желающим в парикмахерской Пезмога (как расконвоированный, он имел право ходить из зоны в поселок в любое время дня), сунул бритву в снег, очистив лезвие, потом еще обтер полой ватника и сложил, спрятал в карман. Вернулся в бригаду и сел, бледный, около костра.