Бес в серебряной ловушке - Нина Ягольницер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 21
Лукавый
Лазария скучающе смотрела на кромку черного докторского рукава. Бениньо всегда предпочитал считать пульс по сонной артерии, но ее шея не осязала его пальцев. Зато где-то в самом низу каменного тела нарастал раздражающий зуд: еще в начале своей болезни герцогиня поняла, что порой ей мучительно хочется постучать каблуком по полу.
Странно… Все тени, призраки, шепотки и отзвуки былых телесных привычек вымерли за двенадцать лет. И тяга пальцев в задумчивости вертеть на правом запястье браслет. И всегда так досаждавшее отцу покачивание коленом во время монотонной работы с бумагами. И манера выстукивать на столе или кресельной ручке мелодии Винченцо Капиролы [16] – отчего-то всегда только его. И лишь проклятый каблук все отказывался уходить, изводя Лазарию неутолимым чувством движения, запертого в капкане мертвых мышц.
Бениньо наконец отнял руку, пряча часы в карман. Он уже собирался что-то спросить, когда за спиной скрипнула дверь, и губы герцогини тут же надломились улыбкой.
– Добрый день, святой отец, – промолвил врач, оборачиваясь. – Сударыня, я больше не нужен вам? – поклонился он.
Лазария улыбнулась уже почти естественно:
– В тот день, когда… вы будете мне больше не нуж…ны, я вам звезд с неба наберу… полную корзину… Но сейчас… вам стоит отдох…нуть от меня. Обед уже подан. Ступайте.
Бениньо снова отвесил почтительный поклон и безропотно покинул библиотеку, кивнув напоследок монаху: он знал, что с Руджеро герцогиня всегда беседует наедине.
Доминиканец закрыл за врачом дверь и обернулся к Лазарии. По привычке с минуту молча смотрел на нее. Затем шагнул вперед и перекрестил, касаясь воскового лба поцелуем.
– Чувствую. Садитесь, – прошелестела парализованная. – И давайте… я сразу опережу ваши скучные расспро…сы. Все по-преж…нему. Мне не хуже.
Руджеро молча придвинул кресло ближе и сел напротив, машинально берясь за бусины четок:
– Не хуже. Сейчас, вероятно, я должен восхититься погодой, а потом спросить, что вы сегодня желаете читать. Но давайте я тоже пропущу эти скучные разглагольствования и прямо спрошу: что случилось? Скороход с вашей запиской принесся как ошпаренный.
Лазария несколько секунд молчала, а потом остаток улыбки угас, и лицо ее стало измученным и беззащитным.
– Дамиано… – прошептала она, – я все не могу пере…стать думать о нем. Об этом… парне, Джу…зеппе.
Монах тяжко вздохнул, бросая четки:
– Я знаю. Эта новость вас потрясла. Но Лазария, умоляю, еще немного, совсем немного терпения. Мы его найдем. О нем пока мало известно, но…
– Разве? – перебила герцогиня. – Ему сем…надцать. Совсем мальчик. Он… сирота. Слеп. Нищ. И все это из-за… меня. Что еще вам… неизвестно?
Руджеро уже набрал воздуха для ответа, но губы Лазарии вдруг искривились:
– Не спорьте. Вы и сами… это знаете. И да, я понимаю. Это верх лицеме…рия. Ведь я и секунды… не сомневалась тогда, отправ…ляя отряд убить… его. Только тогда мне каза…лось, я права. Моя жизнь нужнее. А он – прокля…тое семя клана чудовищ. Туда ему… и дорога. А ведь его роди…тели были ни в чем… не виноваты. Теперь они… мертвы. А он… – Герцогиня захрипела, тяжело кашляя и содрогаясь. Перевела дыхание и продолжила: – Дами…ано. А вдруг я… с самого начала… неправа? А? Вдруг именно этому и хотел… научить меня Господь? С чего я взяла, что моя… жизнь стоит всего… этого?
Монах молчал. Привычно поднял взгляд на портрет, висящий напротив, и испытующе глянул ему в глаза, то ли прося совета, то ли упрекая в недосмотре. А потом медленно проговорил:
– Мы далеко зашли, Лазария. Уже слишком далеко. Поздно останавливаться.
Герцогиня, все еще тяжело дыша, прикрыла глаза. Резко распахнула, будто беря себя в руки. Подняла взгляд на доминиканца:
– Дамиано. Вы же немно…го рисуете. Прошу вас. Набросайте мне… его лицо. Пусть даже будет… непохож. Не важно. Я тоже хочу пос…мотреть ему… в глаза.
Руджеро едва уловимо содрогнулся. Странное совпадение. Ему всегда казалось, что Лазария не замечает его молчаливых диалогов с портретом позади нее. Однако к причудам Лазарии он давно привык и никогда не спорил с ней по пустякам, рискуя без всякого смысла расстроить недужную. Вот и сейчас он спокойно кивнул и потянулся к всегда лежащей наготове стопе бумаги: Бениньо записывал любые изменения в состоянии пациентки, и письменные принадлежности в доме были повсюду. В конце концов, от него не требовали особой схожести.
Взявшись за перо, он призадумался под нетерпеливым взглядом герцогини: не лишенный способностей, доминиканец все же не был заправским живописцем, а уж как изобразить слепые глаза, вовсе не имел понятия.
…Доктор Бениньо торопливо взбегал по ступеням: он не любил оставлять пациентку надолго, особенно с Руджеро, которого считал излишне порывистым и невыдержанным. Однако за дверью библиотеки царила тишина. Врач коротко стукнул в дверь и вошел, не дождавшись ответа.
Герцогиня дремала в кресле, даже во сне выглядя встревоженной и усталой. Монах тихо сидел напротив, вертя в пальцах перо. На коленях его белел лист бумаги.
Бениньо приблизился к креслу.
– Слава богу, – пробормотал он, – ее сиятельство почти не спит в последнее время.
Руджеро вздохнул, отбрасывая лист на стол:
– Доктор, позвольте на пару слов…
Врач осторожно прикрыл спящую шалью – эту чудесную новомодную вещицу для ее сиятельства привезли прямо из Кашмира – и кивнул монаху, приглашая отойти к оконной нише.
– Вот что, доктор, – хмуро и без предисловий начал доминиканец, – вы имеете огромное влияние на герцогиню, поэтому я надеюсь на ваш совет. Ее сиятельству не дают покоя мысли о молодом Гамальяно. Теперь, когда она знает о его… увечье, ее одолевает раскаяние. Герцогиня почти готова отказаться от своей затеи и оставить парня в покое.
Бениньо ответил не сразу. Покусав губы, он осторожно проговорил:
– Так что же, святой отец… вы не рады?
– Рад?! – Руджеро произнес это слово так, будто отер с лица плевок. – Рад, что Лазария готова смириться, прекратить борьбу и тихо зачахнуть в проклятом кресле только потому, что этот юный выблудок…
– …совершенно ни в чем не виноват, – сухо отрезал врач. – Не он выбирал своего отца, и не ему отвечать за то, что вам этот выбор не по нраву.
На шее монаха струнами натянулись сухожилия, губы сжались в глухую щель:
– Да вы само благородство, господин доктор, – процедил
