Опальная красавица - Елена Арсеньева

– Здесь, здесь, – отозвалось совсем рядом, но чуть слышно, как вздох. – Здесь...

О, как передать это мгновение ужаса, эту стынь в душе, сменившуюся жарким взрывом радости: нет, не она, слава богу! Алексей сердцем понял это еще прежде, чем наткнулся на ту, которая стонала, прежде чем упал на колени, едва различая в свете звезд мертвенно-бледное лицо.

– Помираю, – шевельнулись белые губы. – Прости...

Грудь ее была залита кровью, одежда черна от крови. Алексей вгляделся. Он видел, он уже видел это лицо!

– Кто это сделал? Почему?!

– Они! – Умирающая выдохнула это слово с таким отчаянием, но, казалось, истратила на него все свои силы – и умолкла, а когда, собравшись с силами, снова заговорила, Алексею почудилось, что и голос этот он уже слышал прежде. – Они ее увезли. Я выдала. Прости...

Она резко приподнялась, с хрипом выдохнула – и рухнула наземь. Запрокинулась голова, луч луны холодно заглянул в остановившиеся глаза – и Алексей узнал ее.

Улька. Это Улька!

Боже милостивый... Сколько смертей, крови сегодня! Почему так ужасно ознаменовался день, когда он вновь обрел свою Рюкийе?!

Но Улька, злосчастная... Кто же эти «они», так зверски ее убившие, кого она выдала им?

Сердце вдруг приостановилось – и, словно нехотя, с болью забилось вновь.

«Прости». Она сказала: «Прости!»

Он не помнил, когда еще бежал так, как в ту ночь. Не помнил, когда так кричал, звал, так метался, рыскал без устали по лесу, по берегу, по дороге.

Но все было напрасно, напрасно! Елизаветы он не нашел.

«Что-то должно, значит, случиться, чтобы вновь нас соединить? – подумал Алексей с такой ненавистью к себе, что, окажись сейчас в руках нож, ударил бы себя в сердце, как самого лютого врага. – Какая-то радость? Или беда? Так вот же она, беда! Ты ее накликал – так не знать же тебе покоя до той поры, пока ее не избудешь!»

18. И свет во тьме светит...

– Помрет, а? – пробурчал Тарас Семеныч, уныло отворачиваясь от окошка, за которым сеялся меленький дождик. – Как пить дать помрет! А?

Данила метнул на него взгляд исподлобья, но тут же вновь со всем вниманием обратился к своей работе. Было, ох, было что сказать толстомордому Кравчуку, однако не приспело еще время, да и не ждали от него ответа, потому он смолчал.

Матрена Авдеевна тоже молчала, не отводя от зеркала восхищенного взгляда. Приезд Араторна волновал ее лишь потому, что он привез жене начальника тюрьмы новые парижские притирания, ну а возня вокруг этой непоседной узницы оставляла Матрену Авдеевну спокойной с тех пор, как ее муж перестал выказывать графине Строиловой свое подчеркнутое расположение. Данила знал об этом доподлинно, ибо после смерти Глафириной он сделался у перезрелой модницы доверенным лицом, чем-то вроде наперсницы и субретки мужеского полу, только что в интимном туалете ее не принимал участия. Даже и сам Кравчук настолько обвыкся с постоянным присутствием бессловесного, тихого узника в будуаре своей жены, что почти не обращал на него внимания. Благодаря этому Даниле удалось узнать много любопытного для себя и полезного – для своей госпожи, как он всегда называл Елизавету. Ее особа для него была воистину священна; готовый вечно разделять тяжелую ссылку и опалу ее, он пожертвовал бы собой, чтобы извергнуть графиню из сего узилища, куда она попала как жертва клеветы и ложных слухов, по злоумышлениям людским и по своему злосчастию и неосторожности.

Елизавета не посвящала – да и когда было? – Данилу в тайну происков Араторна, так что юноша был по-прежнему уверен, что барыня его арестована за свою неосторожную связь с шайкою Вольного. Чистый душою, Данила полагал себя косвенным виновником сей связи, не сомневаясь, что графиня повстречалась с Вольным во время его, Данилина, освобождения от «лютой барыни». Впрочем, он во всяком случае полагал себя у нее в долгу, милосердовал о ней и вернуть сей долг намеревался всенепременно.

Прибытие мессира, от коего зависела судьба госпожи, разговор, затеянный Кравчуком, волновали его до дрожи, однако проворные, опытные пальцы оставались бестрепетны, осторожно укладывая в подобие морской раковины круто завитые локоны нового парика Матрены Авдеевны. Действовал он с особенным вдохновением, ибо сделан этот парик из кудрей Елизаветы. Какое было бы счастье – причесывать сейчас свою милую, пригожую барыню, а не эту откормленную и глупую гусыню! Но Елизавета не любила затейливых сооружений и всегда гладко зачесывала волосы ото лба, укладывая на затылке или вокруг головы тяжелые косы. Короткие кудри совершенно преобразили ее лицо, придав ему выражение беззащитно-трогательное и в то же время кокетливое. Данила, который был истинным художником там, где речь шла о женской красоте, пожалел, что еще никто не додумался постригать женские волосы так же затейливо, как мужские (он и не знал, что сейчас заглянул более чем на столетие вперед). «Ничего, я еще сооружу вам такую прическу, ваше сиятельство, что все прочие дамы поумирают от зависти!» – подумал он, улыбаясь, но, поглядев в зеркало напротив, увидел там густо обсыпанное пудрою лицо Матрены Авдеевны – и воротился с небес на землю.

– Пусть он спасибо скажет, что я ее вовсе устерег, – с детскою обидою произнес Кравчук. – Пусть спасибо скажет, что не дал ей убежать. А то – ищи ветра в поле!

«Крепка твоя тюрьма, – неприязненно подумал Данила, – да черт ли ей рад?»

– А каково хорошо было бы, – встрепенулся Кравчук, – кабы померла она еще до возвращения мессирова. Горячка – она горячка и есть, на все воля божия, с ней даже мессиру не поспорить! Эх, удушить бы пакостницу своеручно!

– Еще чего, – наконец-то подала голос Матрена Авдеевна. – Мессир тебя живьем в землю зароет!

Впрочем, тон ее был вовсе равнодушен к такой страшной мужниной участи. Да и щека его, багрово-синяя, безобразно вспухшая со вчерашнего дня, оставила ее безучастной – в отличие от Данилы, который впервые за много месяцев почувствовал себя истинно счастливым. Сейчас же у него ушки стояли на макушке, от напряженного ожидания мурашки бежали по спине. Разговор сам собой поворачивался в нужную сторону! Не упустить бы своего часу...

– А чего это я приужахнулся? – вдруг встрепенулся начальник тюрьмы. – Всяко еще может статься. Ежели она умрет на глазах у мессира, какой с меня спрос?.. Эй, косорукий! Чего это ты?

Последние слова относились к Даниле, который уронил гребешок.

– Простите великодушно, – пробормотал он, опускаясь на колени и так покорно склоняясь лбом до самого полу, что Кравчуково сердце слегка смягчилось. Над головой Данилы он быстро переглянулся с женою, и та, обычно недалекая, на сей раз поняла мужа мгновенно.