Тайны русской империи - Михаил Смолин

Поэтому государству приходится заботливо беречь и поддерживать все то, в чем происходит самое зарождение нравственного чувства»{355}.

Он гениален в своем упорном и последовательном протесте против сумасшествия антигосударственных сил XIX и XX века, решивших (с большей или меньшей степенью радикализации этого требования), что социальная жизнь возможна и без государства в традиционном его понимании. Говоря языком крупнейшего немецкого правоведа XX столетия Карла Шмитта (1888—1985) о Л.А. Тихомирове, можно сказать, что он был политическим теологом, метафизиком монархической государственности.

Молодой Карл Шмитт писал об отношении метафизики и государства другими словами, но, по сути, дела в том же духе, в каком всю жизнь о них писал и Л.А. Тихомиров. «Все точные понятия, — утверждал Шмитт, — современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия… Чрезвычайное положение имеет для юриспруденции значение, аналогичное значению чуда для теологии. Только имея в виду подобные аналогии, можно понять то развитие, которое проделали в последние века идеи философии государства. Ибо идея современного правового государства реализуется совокупно с деизмом с помощью такой теологии и метафизики, которая изгоняет чудо из мира и которая так же отклоняет содержащееся в понятии чуда нарушение законов природы, устанавливающее исключение путем непосредственного вмешательства, как и непосредственное вмешательство суверена в действующий правопорядок»{356}.

Чудо, о котором говорит Шмитт, в государственном нраве может быть названо чрезвычайным управлением, диктатурой или какой-нибудь подобной формой правления, не предусмотренной в обыкновенном (конституционном) порядке, но без которого государственность во времена глубоких кризисов, крупных (мировых) войн или каких-либо глобальных катастроф рискует пасть под напором антигосударственных разрушительных сил, стремящихся использовать и использующих подобные ситуации. Это понимание было сформулировано уважаемым юристом в самом начале 20-х годов. Для него, да и для Л.А. Тихомирова, верховной властью была та, которая может учреждать чрезвычайное положение в государстве, или, иначе говоря, диктатуру.

Это понимание метафизики верховной власти, — поставленной для творения «чудес», диктата вне законодательных актов управления государством, — занимает особое место в системе, разработанной Л.А. Тихомировым{357}.

Метафизическое сознание Л.A. Тихомирова при его глубоком самообразовании[61]и логической интуиции от Бога в области государствоведения дало необычное (для традиции либеральной и социалистической юриспруденции) понимание монархии и ее верховной власти. Его сознание исследователя шло вослед сознанию христианина в отношении к власти земной и желало видеть (и этим своим видением воспитывало и саму власть) в государе — владыку, во власти которого есть отблеск власти Владыки Вселенной (Вседержителя), как, впрочем, и в любой другой власти (начальника, отца и т.д.); хотело видеть благостность, личностность, авторитетность, покровительственность, идеальность и т.д.

Тихомиров Л.А. был прежде всего христианским и православным мыслителем, что очень важно и для понимания его системы взглядов на государство и верховную власть. Идея жертвенности, столь понятная религиозным людям, ставится Л.А. Тихомировым в основание мощи государственной. Как церковь стоит кровью мучеников, укрепляющих дух верующих и пополняющих сонм небесных молитвенников, так и государство строится разнообразной жертвенностью его граждан. Никакие законы не заменят жертвенности. Юридические законы могут обеспечивать личные нрава гражданина и сохранность его собственности, но только жертвенность граждан относится к области неписаного нравственного императива, единственного жизненно необходимого для поддержания самого существования государства. Государство стоит до тех пор, пока граждане видят смысл жертвовать всем или многим во имя общего достояния.

Поэтому выражение «Россия превыше всего» не является эмоциональным преувеличением или шовинистической риторикой, а только ответом на вопрос: быть нам или не быть исторической нацией. Строительство государственности — не дело одного поколения, но дело длинной преемственной чреды поколений, наращивавших веками нашу территорию, экономическую, военную мощь.

«Если нам суждено жить, мы должны искать иных путей». Демократия, с момента своего появления в новое время, в XVIII веке, принесшая столько крови и всевозможных потрясений христианскому миру, требует объяснения своего феномена. Можно оставаться при пессимистическом взгляде, что лучше демократии человечество не изобрело ничего в области государственности. А можно и вообще стараться не поднимать этого вопроса и считать демократию в России за священную и неприкосновенную «корову». Но все это «консервативное» мировоззрение, застывшее на идеях Французской революции, устарело и не может развивать русское общество. Оно лишь способно подрывать национальные силы и ослаблять государственное единство, что умело и делает по сей день.

«Демократия, — как писал один русский монархист в начале XX столетия, — где бы она ни появлялась, представляет собой разрушающий государства психологический яд, действующий более или менее быстро, в зависимости от присутствия или отсутствия в государстве психологического противоядия — сильно развитого национального самосознания». Наша страна, не имея такого крепкого национального самосознания, с торжеством демократии оказалась сразу же отравлена ее ядом, свободно, почти без сопротивления, разрушающим и государственность, и нацию. Сформировавшиеся в русском обществе две антинациональные, антиобщественные группы населения — интеллигенция и пролетариат — стали носителями соответственно двух разрушительных теорий демократии либеральной и социальной, «начала и конца» системы разрушения империи. Если интеллигенция пестовала из всех принципов французской революции принцип политической свободы, то пролетариат к свободе потребовал еще и всеобщее равенство. Эти идеи стали так популярны, что их считалось совершенно излишним доказывать, хотя эти два принципа могут пониматься людьми по-разному.

Федерализм или унитарное государство? Все более современной становится мысль В.В. Розанова о том, что при демократическом принципе, завладевшем Россией, «“быть в оппозиции” — значит любить и уважать государя…», а «“быть бунтовщиком” в России — значит пойти и отстоять обедню»{358}. Пусть же эта благородная «оппозиция» духу времени и духовный “бунт” против прививаемой демократией теплохладности будут нашими всегда возможными ответами на внутреннюю и внешнюю агрессию против Отечества.

Демократия облила грязью и опошлила многие глубокие русские традиционные воззрения. Сколь однозначно ругательным еще недавно было словосочетание «имперское мышление». Демократические идеологи старались убедить великую нацию, что ей ненужно, неудобно, наконец, не выгодно быть имперской нацией, что ей будет легче и спокойней жить мелочными проблемами, занимающими швейцарца или люксембуржца, проблемами биологического потребления, а не духа и творчества. Биологическое существование рефлексивно, несмело и творчески бесплодно; дух же всегда сознателен, дерзок и не может жить без творчества.

Почему же так боятся империи?

Страшит врагов имя русское, чувствуют они, откуда может прийти им бесславный конец. Это слово несет опасность для демократии, поскольку потенциально может стать знаменем русского объединения. Империя несет современному распадающемуся русскому миру национальную концентрацию.

Каждая нация, доросшая до великой мировой роли, стремится построить свою империю, свой мир, свою цивилизацию, которая предъявляется остальному миру как высшее развитие национально-государственного таланта. Империя развивает национальные идеалы до некоей универсальности, внутри которой могут свободно чувствовать себя и все другие народы. Имперское сознание вырабатывает особую ответственность перед Историей — ответственность хранителей идеалов христианской государственности и охранителей мира от всякого посягательства на тихое в нем житие во всяком благочестии и чистоте. Имперское сознание появляется как результат осознания нацией своей великодержавной миссии. То есть как осознание особой задачи нести миру свои государственные идеи, выраженные в идеалах правды, порядка и справедливого общежития.

«Нам же, — писал М.О. Меньшиков, — простым гражданам, несущим трудовою жизнью своей тяжесть государственности, нельзя не прислушиваться к вечным заветам. Мы хорошо знаем, что эта святыня народная — Родина — принадлежит не нам только живым, но всему племени. Мы — всего лишь третья часть нации, притом наименьшая. Другая необъятная треть — в земле, третья — в небе, и так как те нравственно столь же живы, как и мы, то кворум всех решений принадлежит скорее им, а не нам. Мы лишь делегаты, так сказать, бывших и будущих людей, мы — их оживленное сознание, — следовательно, не наш эгоизм должен руководить нашей совестью, а нравственное благо всего племени»{359}.