Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Но он не успел повернуться. На плечи его легли чьи-то руки.

— О чем так долго думал? Зачем ушел? — шептала девушка, приблизив лицо. Андрей, не подготовленный к такой встрече и сбитый с толку, все же машинально положил руку на талию Лидии. Тогда она сама закинула обе руки на плечи офицера и, потянувшись кверху, прижалась сначала щекой, потом губами к его губам.

— Как же ты ушла от него? — с трудом оторвался от нее Андрей.

— А зачем ты ушел?

— Я не хотел мешать…

— Ревнуешь, глупый. Боже мой, какой же ты глупый!

— Лида, ты любишь меня?

— Я этого не сказала… — Она вдруг рассмеялась, показала Андрею язык и со смехом побежала в глубь леса.

Андрей пошел за нею. Он опять был смущен и взволнован. Но думать об этой новой своей взволнованности, о ее причинах, о ее последствиях он больше не желал.

Лидия скрылась в темноте парка, а Герст сразу поехал крупной рысью, так что Андрей должен был подгонять коня, чтобы не отстать от товарища. Хорошо, что на таком аллюре можно было не разговаривать.

На бивуаке Герст сухо попрощался с Андреем и немедленно скрылся в своей палатке.

III. Мать-командирша

Штабс-капитан Петин, уходя на батарею, оставил в парке рыцарскую память, солдатское подневольное уважение и командирского коня Чая. Наследников у Петина не было: никого по-кадровому не боялись солдаты, никто из офицеров не слыл в дивизионе рыцарем и никто не мог сесть на Чая.

Чай был длинный пятивершковый жеребец со шпатом на правой задней ноге. Он всегда неспокойно косил глазами, прядал ушами, как птица крыльями, и бил копытом, как будто не мог его буйный характер вынести тяжелой, упрямой неподвижности земли.

Уже несколько месяцев он стоял в конюшне, вечерами его водили по бивуаку, но никто, ни из ездовых, ни из офицеров, не решался проездить жеребца по дороге.

Он спокойно впускал к себе в стойло уборщика, позволял себя седлать, широким, припадающим от шпата шагом выступал по дороге и вообще вел себя четвероногим джентльменом, но только до момента, когда другому коню, человеку, мотоциклету или даже птице вздумалось бы обойти его хоть на полголовы.

Тут Чай закусывал удила и несся, стервенея, не разбирая дороги, как будто к хвосту его привязали зажженный смоляной факел.

Такой полет кончался только тогда, когда золотая шерсть на его боках склеивалась в мокрый от пота войлок, пена розовыми клочьями убирала повод и удила, а мундштуки на два дюйма врезались в окровавленные щеки.

Кулагин еще в первые дни по приезде Андрея убеждал его взять Чая:

— Лучший ведь конь в дивизионе, мягкий ход, быстр как ласточка, красив! Шпат? Ну, это пустяки, об этом не стоит говорить.

Кельчевский отговорил Андрея:

— Берите, не жаль, но имейте в виду, что приезжать будете не туда, куда хотите, а куда Чай захочет, и не тогда, когда нужно, а когда Чаю вздумается.

Чай остался на конюшне выжидать хозяина, а Андрей получил высокого и тяжелого на ходу донца. Конем он был недоволен и подумывал, не взять ли все-таки Чая. Самое страшное было — не выдержать марку, сдрейфить и сдаться.

Однажды за ужином тяжеловатый безбровый поручик Бондаренко, ленивый и сонный украинец, заявил:

— Кажется, возьму Чая я.

Столовая огласилась хохотом.

— Это подходит, — сказал, поблескивая карими глазами, Кельчевский. — Вам падать удобно: не разобьетесь.

— Мешочком, пузыриком, — подхватил кандидат. — Скок, скок!

— Шутки — шутки, а я вот завтра поеду… Что ж, никто не хочет такого коня?.. А еще артиллеристы!

— Чая надо сосватать адъютанту. Командирская как-никак лошадь, орел! — заявил Кулагин.

— Я и не отказывался, — сказал Андрей. — Напугали меня, что на нем ездить нельзя.

— Петин же ездил.

— Не боги горшки обжигают! — убежденно воскликнул кандидат.

— Так вы бы попробовали.

— Ну что вы, что вы! — замахал руками кандидат. — Я и на тарантасе еду — боюсь. Морской болезнью страдаю. На беде всегда за хвост коня придерживаюсь.

— Оттого и рыжий, — тяжело сострил Иванов.

— Я завтра попробую Чая, — решительно сказал Андрей.

— А как же Бондаренко? — спросил Кельчевский.

— А я подожду, пока адъютанту летать надоест, тогда я его возьму.

— Вижу я, двое офицеров выйдут к барьеру из-за одной лошади. Надо доложить командиру дивизиона, — бурчал Иванов.

— Вот Василиса Климентьевна приедет, она Чая не любит, — сказал Кулагин. — При ней солдат с Чая слетел, разбился. Она запретит адъютанту садиться на Чая.

— Что вы говорите? — вскричал Кельчевский. — Неужели приезжает?

— И опять с Вавочкой.

— С-с-с! — засвистал дурашливо кандидат. — Кончилось тихое житие. К инспекторскому смотру го-товсь!

— Кто это Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.

— Мать-командирша. Держись, адъютант. Хвост вам накрутит.

— Это что же, жена Торопова?

— Всякие бывают жены, — смеялся Кельчевский. — А это, я вам говорю, мать-командирша. Она вас так к рукам приберет, что и не вздохнете. По-настоящему почувствуете, что такое адъютант.

— Я ведь военную карьеру не делаю и в благоволении отцов-командиров не нуждаюсь…

— Зануждаетесь… Словом, что говорить. Поживем — увидим! Одно для вас есть спасение, одна лазейка — становитесь женихом Вавочки.

— А она, кстати, недурненький кусочек! — заерзал на скамье кандидат.

— Кандидат прицеливался — отшили, — буркнул Иванов.

— Отшили, миленький, отшили, — покачал жалостливо головой кандидат. — И будущим домиком в Оренбурге не соблазнились.

— Кандидат чуть горькую не запил.

— Как же их на фронт пустят? — удивился Андрей.

— Пустят. Василиса Климентьевна уже была раз. Едва выпроводили. Поход начался…

— В четверг приезжают, — сообщил Кулагин.

— Ну что ж, всем дивизионом поедем встречать, — с лукавинкой посмеивался Иванов.

Чая подали утром к столовой палатке. Из передков, где стоял теперь Чай, пришли фельдфебель и каптенармус Клычков. Пришли явно из любопытства. Клычков был широкоплечий, чудовищной силы парень с загорелым, почти черным лицом. Казалось, рука его, толстая, жилистая, как суковатая ветка кедра, способна была посадить на круп лошадь на всем скаку или переломить ей шею. На Чая он сел, не взнуздав его мундштуком, и Чай, поносив его по полям, сбросил у самого бивуака. Клычков вернулся в обоз с половиной штанины и разодранной шеей.

— Ой, зря, ваше благородие, связываетесь! — сказал он. — Скаженный конь, одно можно сказать.

Чая держали трое. Андрей сел в седло спокойно, и Чай, как ладья, отъехал в сторону, потянув за собой всех троих. Андрей сжал, как мог, шенкеля, ожидая бури, но Чай двинулся ровным размашистым шагом на дорогу.

— Я за вами сейчас! — крикнул Клычков. — А то как бы чего не случилось. — Он бегом помчался к конюшне.

Но Чай шел по дороге, как в манеже, и Андрей даже отпустил трензеля и мундштук и, знакомясь, похлопывал коня по золотистой, гладко вычесанной шее. Позади затрусила фурманка, и, боясь, как бы она не вздумала опередить его, Андрей перевел Чая на рысь. С проселка въезжали на дорогу двое ординарцев — пришлось увеличивать рысь до полного аллюра. При первой возможности Андрей свернул в сторону с большой дороги. На повороте видел, что позади на черном коне, поднимая облако пыли, скачет Клычков.

Чай нес всадника бодро и мягко, шаг у него был широк и ровен. Андрей проверил, слушает ли он повод. Лошадь была чутка и к шенкелям, и к шпорам, и Андрею уже начинало казаться, что он зря так долго поддавался запугиванию и отказывался от превосходного коня. Осмелев, он повернул Чая обратно и поехал навстречу Клычкову. Чай, нервно прядая ушами, прошел мимо каких-то всадников и бросился, храпя, в сторону от остановившегося на скаку Клычкова, но тут же выровнял шаг и пошел к дому еще быстрее.

Андрей сдерживал его, но жеребец, почуяв приближение конюшни, шел, задирая голову назад и выкинув в напряжении грудь.

Андрей жестко взял повод. Чай задрал голову еще больше и бросил передними ногами. Андрей еще круче взял мундштук, но Чай, сломав его усилие, изогнул теперь шею книзу, закусил удила и понес. Лошадь тянула, как отпущенная стальная пружина. Руки немели от напряжения, но голова Чая по-прежнему лежала на груди и сверху был виден налитой красным звериный глаз.

Чай проскочил бивуак. Люди выбегали из палаток. Чей-то знакомый голос крикнул:

— Голову!

И нагнувшийся Андрей вскакал в конюшню. Шенкеля не выдержали, и он тяжелым ядром полетел в ясли…

— Хорошо, не было гвоздей в стенке, — говорил Кельчевский, снимая соринки с Андреева френча. — Могли бы повиснуть, как картина. Не разбились?

Андрей отплевывал сухую труху и с раздражением смотрел на вздрагивающие бока жеребца.