Живун - Иван Истомин

Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами. Чувствительно щемило от холода культю. Становилось все более зябко, будто меховая малица вдруг начала пропускать стужу. Я завернул, как мог, плотнее культю полой малицы, а ногу зарыл поглубже в снег. Стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось сесть на что-нибудь повыше. Я начал всматриваться в окружающие меня предметы, но ничего подходящего увидеть не смог — лишь снег и высокие стройные деревья. Да и плохо было видно: луна опустилась еще ниже и еле проглядывала сквозь плотную стену леса, а поздний январский таежный рассвет еще не думал зарождаться. Над головой обычное зимнее ночное небо.

Звон в ушах заставлял невольно вновь и вновь вслушиваться в окружающее. Порой казалось — я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.

«Галлюцинация», — вовремя спохватился я, вспомнив не раз слышанные рассказы о подобных вещах. Постарался оставить мысли о возвращении подводы. Однако мне вдруг стало жутковато: ночь, тайга, я один. А что я смогу сделать, если набредет сюда волк? Зачем-то вспомнился крест, что стоит недалеко отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, доехал до этого места, сделал для чего-то небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив руки на груди.

Я невольно оглянулся вокруг несколько раз. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, решительно задвигался и выполз на дорогу. Стараясь отвлечься от всяких ненужных дум, начал искать, обо что же стукнулись наши розвальни. Это оказалась обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», — огорченно подумал я.

А пальцы ноги, чувствую, окаменели, да и весь здорово озяб — зуб на зуб не попадает. Наконец догадался: надо двигаться, чтоб согреться. Кое-как поднялся на ногу и начал прыгать на дороге. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же могу. Прыгаю, и самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто, как в тайге, ночью пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.

Чувствую, немного согрелся, но пальцы на ноге все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Пока занимался этим, половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.

Стал прислушиваться — почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон, притом с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз послышался и уже совсем явственно. И так трижды-четырежды — то слышно, то смолкнет, и с каждым разом все громче.

Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали был слышен тревожный голос Семена Петровича:

— Живой? Не замерз?

— Живой! — ответствовал я радостно.

— Ногу не отморозил?

— Кажется, не совсем.

— Плохо дело. Знаешь, скакать надо было.

— Я прыгал, да не помогает.

Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя, что, падая из розвальней, выронил вожжи из рук.

Вскоре мы продолжали свой путь. Разговаривая, я узнал, как удалось поймать Бегуна. Семену Петровичу трудно было гнаться за порожней подводой в меховой одежде, и он снял с себя парку, а затем малицу и остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу по лесу, но когда вышел на озеро, конь уже едва виднелся. Бежать за ним дальше раздетому при таком морозе не было смысла. Вернулся к малице, оделся, подумал, не идти ли ко мне, да решил, что этим не поможет, и спешно направился за конем. Семен Петрович уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего сзади нашу подводу.

— Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удержался я. — А как он поймал Бегуна?

— Знаешь, ничего не сказал. Встретил мена, отвязал жеребца и помчался обратно.

— Интересно, как же так?

— Не знаю… А ты, однако, ждал, ждал и не мог дождаться?

— Конечно… Потом слышу: зазвенит — перестанет, зазвенит — перестанет.

— А-а, это я наши вещи собирал, — стал пояснять товарищ. — Один твой костыль там, другой — там, портфель — там, мой мешок — там, парка — там. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль, знаешь. А ну, пошел, черт Бегун! — и несколько раз сердито стегнул вожжой жеребца.

Было уже светло, когда мы прибыли в Каша-Горт. Жители не спали, но, казалось, никто не знал о нашем приключении. Зайдя в дом, первым делом я решил отогреть ногу. Поведал колхозникам о случившимся. Все встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Находили, что, будь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам был тут же, в избе. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.

— Мы даже не знали, что Проня из Каша-Горта отлучался, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.

— Вы еще спали, как можете знать? — тихо произнес Пронька.

Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, с необычной ласковостью в голосе обратился к нему:

— Спасибо, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же в такую рань ты угадал подоспеть на помощь?

Пронька, сидя недалеко от входа и рассматривая свой палец, с едва заметной ухмылкой медленно ответил:

— Я всегда рано встаю.

— Он всегда раньше всех встает, — быстро добавила Анна, мельком взглянув на конюха.

— А Бегуна-то как заметил? — обратился я к Проньке.

— Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон уже, дальше юрт, — Пронька махнул рукой.

— Ну и что?

— Смотреть стал — сани пустые.

— И решил поймать?

Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем сказал:

— Да нет, не сразу.

— А почему? — Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.

— Думал, может, хозяин близко. — Пронька поднял рыжую и, как я заметил тут впервые, остриженную под польку голову. И вообще вид у него был совсем иной: малица с новой матерчатой сорочкой, на ногах добротные пимы и лицо свежее. Он добавил: — Оглянулся вокруг — никого нет. Сел на Карку — догнал кое-как, палец вот ушиб.

— Молодец, — опять похвалил председатель. — И догадался, что люди где-то вывалились?

— Я не знал, что учитель тоже едет. А про тебя понял: председатель ехал, дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка оказалась. Коли трубка валяется, значит, что-то случилось. Коня скорей возвращать надо. Вот и все, — с необычной живостью сообщал Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.

— А где трубка? — обрадовался председатель.

Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку и протянул Семену Петровичу, говоря:

— Вот она. Бери, кури на здоровье.

— Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окончательно развеселился председатель и не утерпел, повернувшись ко мне, сказал: — Так и быть, угостим его когда-нибудь вином. Верно?

Вокруг загалдели:

— Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.

— Не видите, что ли, как он изменился? — радостным голосом добавила Анна.

— Да я вижу — он совсем, как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.

Анна зарделась.

— А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.

— Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал вовсю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!

Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:

— Знал бы, учитель вывалился, еще скорей коня возвратил бы.

— Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — поблагодарил я.

А он деловито предложил:

— К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.

— Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.

— Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем пояснил Пронька.

Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.

Стали чаевать, а Пронька ушел к лошадям. Когда мы с председателем, вновь облачась в дорожную одежду, вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись в дальнейший путь. Я невольно предался размышлениям об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.

— Вот так история! — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.

Ёнко

Четверка упитанных оленей бежала по снежной тундре бойкой рысью. Ёнко, двенадцатилетний мальчик-ненец, правил упряжкой, как настоящий оленевод. И не мудрено: родился он в чуме пастуха. Отец с шести лет стал обучать его ездить самостоятельно. В тундре так принято.