Танец с огнем - Екатерина Мурашова

– Люба насквозь театральна – действительно. Николай рассказывал мне, что все детство она в одиночестве часами играла с игрушечными театриками, оставшимися от Натальи Александровны Мурановой, его первой жены. Переставляла декорации, крошечных марионеток, говорила разными голосами… Это были единственные игрушки, которые она никогда не ломала. Лицедейка от природы. И ее танцы… Конечно, все это досталось ей не от Николая, а от матери-цыганки, от Ляли Розановой…

– Вы думаете, стоит опять искать ее у цыган?

– Нет. Эта мысль была первой, которая пришла в голову Лео и его жене. Они тут же побывали в стрельнинском хоре, его руководитель опросил своих людей и заверил Льва Петровича, что Люша Розанова на их горизонтах в ближайшее время не появлялась.

– Может быть, он обманывал?

– Зачем ему это? Я хорошо помню этого хоревода – он немолодой, светски образованный человек, отвечающий за благополучие своих людей и своего предприятия. А Люба ему никто…

– Так где же, вы думаете…?

– Аркадий Андреевич, мне не хочется вас огорчать и разочаровывать, но вы спросили меня и потому отвечу честно: я бы на вашем месте просто перестал ломать голову над этим бесплодным вопросом. У Любы была длительная ремиссия. Она завершилась и сейчас молодая женщина, скорее всего, безумна. У безумцев, сколько я мог наблюдать в своей практике, почти всегда есть какая-то своя логика рассуждений и поступков, но она никогда и никаким образом не просчитывается с точки зрения обычного, психически здорового человека. А учитывая Любину подвижность, отсутствие моральных запретов и энергичность, с детства присущую ей абсолютно во всех ее состояниях…

– Возможно, вы во всем правы, профессор. Тем более, что фактически то же самое, буквально теми же словами о логике сумасшедших мне написал в письме специалист, ваш любимый ученик Адам Кауфман. Но вы знаете, Юрий Данилович, мне почему-то трудно совсем отрешиться от мысли, что безумная молодая женщина бродит где-то в совершенном одиночестве, занимается невесть чем и ежедневно подвергается невесть каким опасностям…

Профессор Рождественский расцепил длинные пальцы, побарабанил ими по обтянутому кожей столу и очень внимательно посмотрел на своего ученика. Обычно Аркадий Арабажин был весьма сдержан, почти заторможен в своих эмоциональных реакциях. Сейчас же он в сущности дерзил…

– Аркадий Андреевич, я, простите, не очень даже понимаю, почему вы так в это вовлечены. В память о прошлом? Но оно давно минуло. Вы не хуже, а может быть и лучше меня знаете, что даже по нашей матушке-Москве (я уж не говорю про Россию!) бродят тысячи полу-, а также и полностью безумных людей, унесенных с путей здравого рассудка наследственными болезнями, горем, пьянством, дурацкими идеями, а также всякими иными ветрами современности. А у Любы Кантакузиной есть, между прочим, муж, беспокоящиеся о ней родные…

Аркадий опустил взгляд, захватил со стола и сжал в сильных пальцах кожаную перочистку. Пальцы окрасились фиолетовым.

«Как школяр, ей-богу, как школяр, – с раздражением, мешающимся со вполне осознанной завистью, подумал Юрий Данилович. – Как он еще в сущности молод! И как глубоко, оказывается, проросла в нем вся эта история с дочерью Николая! Ведь столько лет прошло…»

– «Как рана на коре моя утрата, не заживая, прорастает в глубину», – сказал он вслух.

– Простите, что?!

– Мой друг Николай Осоргин был способным к языкам человеком, – задумчиво проговорил Юрий Данилович. – Сам он стихов не писал, но иногда у себя в усадьбе переводил английских поэтов. Это из его переводов, не помню, правда, кто автор… Послушайте, Аркадий, но ведь она, вполне вероятно, еще вернется! Она же всегда возвращалась, даже тогда, когда уже никто того не ждал…

– Здесь все дело в том, что Люба принадлежит к тем людям, для которых разлука значительней встречи, – отчеканил Арабажин. – Я же – наоборот. Спасибо. Простите. Теперь я должен идти.

В прощальной ухмылке Дона Педро Аркадию почудилась нотка покровительственного сочувствия. Возможно, скелет знал о разлуках и встречах что-то такое, о чем живущие не смели даже догадываться…

– Степка, ты это прекрати, слышишь? Прекрати лучше!

В хозяйских покоях царил совершенный порядок – Настя, Феклуша и молодая поломойка из Черемошни мыли, протирали и мели постоянно, почти не останавливаясь, с какой-то, можно даже сказать злобноватой тщательностью. Полы блестели, серебро и хрусталь сверкали, пыль отступала на дальние рубежи. Тем более бросалась в глаза растерянность в умах. Сохраняла видимую невозмутимость и уравновешенность только глухая Агриппина. По договоренности с барыней (которой, впрочем, никто не слыхал и не видел – но у кого спросить?) она вызвала себе из Торбеевки младшую сестру и с ее помощью занималась детьми. Среди многочисленных отпрысков Груниных родителей даже случилась по этому поводу едва ли не драка – сестры никак не могли смириться с мыслью, что из всех детей семьи лучше всех устроилась в жизни глухонемая уродина, которую мать с самого начала попрекала фактом ее рождения. Капочка восприняла пятнадцатилетнюю Епифанию как свою новую игрушку, радовалась ее толстым (таким же, как у Груни) косам и способности разговаривать (сначала малышка почему-то ожидала, что сестра Груни тоже будет глухонемой), спокойно ждала возвращения мамочки «из поездки» (в первый раз, что ли?) и по видимости совсем по ней не тосковала.

Атя и Ботя после исчезновения Люши и истории с Масимилианом как-то существенно и почему-то на крестьянский лад повзрослели. Они совершенно перестали играть в игрушки, почти утеряли детскую резвость и одновременно приобрели деловитость и туповатую однобокость в повседневных суждениях. Ботя теперь большую часть времени проводил в хозяйстве садовника и огородницы, общаясь в основном с тремя пожилыми людьми: Филимоном, Корнеем и Акулиной, изучая огородничество, уход за садом и вполне сноровисто помогая им в их трудах. То, что Ботя подолгу рассматривал спилы деревьев, расковыривал готовые распуститься почки и каждый день отслеживал (а потом подробно описывал и даже пытался зарисовывать) происходящее в огромной садовой бочке с водой (помимо водорослей, там жили еще и личинки всяческих насекомых) всех только радовало – мальчишка занят делом, и выглядит это дело уже не так пугающе, как потрошение птиц и улиток. Атя охотно помогала горничным, а также вдруг изъявила желание учиться вязать, вышивать и плести кружева. К удивлению всех, проявила в этом искусстве неожиданную усидчивость и даже способности. Учили ее все, кто придется, и по случаю с грустью вспоминали нянюшку Пелагею – требовательную к себе и другим, но непревзойденную в округе кружевницу. Атины салфеточки, по-первости, естественно, сморщенные и кривобокие, быстро приобрели весьма симпатичный товарный вид, а вышитые на лоскутах крестом, сердитые на вид петушки очень радовали невзыскательную Капочку, которая по утрам любила выкладывать их в ряд по размеру на полу в своей комнате и потом кукарекать за них разными голосами.