Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский

— А на кого скорее всего вы могли бы подумать?

— Там есть слесарь Черепанов... Жора... Его все знают. Он, по-моему, из блатных или что-то в этом роде. Во всяком случае несуразный парень. Но для такого дела... Как вы думаете? Надо характер иметь?

Байкалов слушал. Слушал и курил. Он старался припомнить, почему ему так знаком ее голос. Где он слышал этот голос? И эта манера слегка откашливаться... Но не было никаких оснований думать, что он где-нибудь встречал ее.

Когда Байкалов стал расспрашивать ее о семье, о ней самой, Ирина охотно рассказала о своей жизни. Отец — издательский работник в Уфе. У него свои понятия о воспитании. Считает, что детей нечего воспитывать, наоборот, взрослым следует воспитываться у детей. С Ириной они были друзьями. Играли в шахматы, ходили на лыжах, потихоньку от матери удирали в кино.

— Мама говорила, что отец балует меня. А надо сказать, что мама воспитывала нас обоих — и меня, и отца. Но она только притворялась строгой. Сама смеется: «Надо же хоть кому-нибудь в семье быть строгим, а то, что же получится?» И мы слушались ее.

Байкалов задавал ей все новые вопросы.

— Мы, Ирина Сергеевна, не можем успокоиться с этим происшествием на аэродроме. Ведь подумать, что здесь, рядом с нами, жил негодяй, который только ждал случая, чтобы, как змея, ужалить! С Агаповым у него сорвалось, но человек-то погиб... Советский человек! И какой! Между прочим, такие, как доктор Комаров, редко встречаются. Я его знал. Скажу вам откровенно, Ирина Сергеевна, мне не совсем понятно ваше безмятежное спокойствие. Я слушал вас внимательно, чувствую, что вы хороший человек и семья у вас хорошая. Но почему, черт возьми, вы спокойны?! Не вы спросили, а я вам сам стал рассказывать о докторе!

— Я, товарищ Байкалов...

— Нет уж, вы теперь только слушайте. Теперь я буду говорить. Доктор Комаров — один из тех беззаветных тружеников, которых в старые времена объявляли святыми. А святости в них и не заветалось. Просто они любили людей, забывали о себе, делали все, чтобы облегчить людям страдания и спасти им жизнь... Доктора Комарова быстро узнали все. Одно его появление у постели больного вносило успокоение. И Комарова вызывали утром, ночью — когда угодно. И он шел... Да-а... Я к чему это рассказываю? Чтобы вы почувствовали, почувствовали утрату. Вам двадцать четыре года. В вас свежи все восприятия. Вы вся, какая есть, — наша, советская, выращенная нами. Объясните мне, как вы можете не мучиться, не допытываться, как вы можете спокойно разговаривать и спокойно спать, когда на самолете, который вы вели, находился человек и он погиб, а вы вот живы?! Понимаете, как это... сложно вышло?

— Это очень жестокие слова, — взволнованным и дрогнувшим голосом произнесла Ирина. — И не думайте, что я такая овечка, что я бессловесное существо и не буду защищаться! Иц чего вы заключили, что мне безразлична гибель человека на моем самолете? Почему вы думаете, что я не мучилась, не допытывалась, думаете, что я спокойна? Я должна была погибнуть вместе с ним, с доктором Комаровым, мне была отведена та же смерть, что и ему. Я очень много думала обо всем этом, ведь катастрофу произошла три месяца назад. Я думала эти три месяца. Я строго судила себя, и я вынесла решение суда моей совести: в гибели этого человека, как и в гибели самолета, не виновна! И тем не менее я присудила себя к жесточайшему наказанию: я приговорила себя к лишению звания летчицы. Не думайте, товарищ полковник, что мне легко это далось. Быть летчицей — это была заветная мечта моей жизни. Сколько препятствий я преодолела! Мечта осуществилась — и рухнула вместе с самолетом... Тут мог бы еще больше торжествовать заговорщик: убил советского человека и уменьшил число летчиков. Но я дала себе клятву не быть летчицей, но стать нужной и полезной на стройке. И я буду, вот увидите!

Байкалов не ожидал такого ответа.

— Ваше объяснение мне понравилось. Оно доказывает, что вы совсем не бесчувственный человек. И все-таки вы ничего не сказали о самой катастрофе. Что вы сами обо всем этом думаете?

— Я? Меня очень потрясло это событие... А тут еще сломанная нога приковала к постели, значит, еще больше времени оставалось думать... перебирать в памяти... искать причины...

Байкалов смутился: он читает ей нотации и забыл, что она тоже жертва катастрофы! В то же время он как-то сразу успокоился и смягчился. Даже почувствовал в ней жалость и нежность. Теперь он обратил внимание на то, чего раньше совсем не замечал. Он разглядел, пока она говорила, ее лицо. Заметил, что в ней нет никакого кокетства. Брови ее чуть-чуть изгибались, светлые волосы были скромно зачесаны назад, а тяжелая коса собрана в небрежный узел. Может быть, под влиянием ее рассказа он уловил в ее чистых глазах отпечаток неразвеянной грусти и раздумья. Когда она замолкала, губы ее выражали немножко детское огорчение, а поворот головы и шея — все было полно грации и здоровья. Да, это не изнеженная белоручка! И какая, в сущности, если разобраться, нелегкая жизнь! Сама избрала путь в жизни, заставила изменить мнение родителей... Вероятно, и в школе летчиков не сразу поверили, что девчонка справится с трудным делом... А она уже сумела завоевать уважение товарищей по работе...

Между тем Ирина продолжала говорить:

— Ведь я не сразу узнала, что здесь кроется злодеяние. Зная Ярцева, до сих пор не могу понять. Неужели можно так хитрить, маскироваться?! Никогда не возникло у меня ни тени подозрения!

— У меня такое же недоумение бывает, — согласился Байкалов. — Стыдно за человека делается, муторно. Я был примерно в вашем возрасте, когда у нас развернулась борьба с оппозицией. И до сих пор во мне сохранилось это горькое чувство. Никак я не мог понять,: как же это так? Люди родились на нашей земле... знали Ильича... и пали так низко!

— Я еще слишком молода, может быть, я чего-нибудь недопонимаю? Кто это — кто именно сбил три месяца назад мой самолет? У меня путается все в сознании... Объясните же мне наконец!

Они долго беседовали. Байкалову понравилась непосредственность Ирины. Он видел, что она действительно хочет знать, понять и ведет эти разговоры не из простой вежливости.

От больших вопросов они