Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да ничо, живем… Отстраиваемся понемногу. А Серафим Однокрылый уже и дом поставил на Октябрьские!
– Это кто ж такой, за святой, объявился в наших Новинах?
– Да наш сосед Грач-Отченаш… С войны пришел без руки, вота и стал теперь как ты сказал, «святым», Серафимом Однокрылым! – бойко отвечал племяш.
– А дом-то новый, что ли, поставил Грач? – ревниво спросил гость.
– Да не-е!.. Верховский тесть сплавил ему по последней воде свою летнюю избу. Потом в деревне объявили толоку. Сложили по порядку бревна на мох – и вся поставка! – обстоятельство изложил племяш. А подняв с полу протез и залюбовавшись им, посмеялся: – А запчасть-то у тебя, крестный, гляжу, красивая!
– Но своя-то, все ж, была краше! – так же отшутился дядя. – А эта-то, фабричная, жуть, как скрипит. Будто с нову необмятая упряжь на лошади. Вот прибуду домой и сразу же вытешу из липы себе деревягу на манер Никанорычевой. Она и легкая, а ежель еще окольцую снизу железом, – износу не будет. А об выгоде и не говори: ни материи на штанину, ни обувки на стопу не потребуется. Да и приглядней выйдет. А ну-ка, на фабричной-то покажись на улице в неприкрытом виде, поди и лошади будут шарахаться от меня. К тому ж, на ней все никак-то не приноровлюсь. Все валюсь на бок, жуть!
– Ничо, обвыкнешься. В землянке стены близко, так что валиться тебе будет некуда, – утешил племяш и сделал упрек дяде. – Крестный, что это ты заладил: «жуть да жуть»?
– Дак из жути вышел живым, вот оно, видно, и запало, – на полном серьезе отшутился гость и вернулся к прерванному разговору. – Значит, говоришь, Грач-Отченаш уже по-мирному зажил?
– Да какое там «по-мирному», – махнул рукой племяш. – Неделей назад у него печная труба на потолке гробанулась по самый боров. Клал-то в мороз, а оттепель она, как он сам говорит, и «сказала свое слово мастеру».
– Ловко Ванька печку склал – и дым из трубы не идет, жуть! – незлобливо хохотнул гость и снова помечтал, видно, о заветном. – А мы с тобой, крестник, поставим новые хоромы! Да еще и с заграничным форсом. С «итальянским» окном во всю стену на кухне. Пускай знают наших – молодцы гуляли по Европе! – И он снова спустился с небес на грешнюю землю. – Ну еще чего нового в наших Новинах?
– Да все заново надо отстраивать, – со взрослой серьезностью сказал племяш, которому, видно, надоело играть в прятки.
А в это время в почтарской каморке неистовствовал Акулин:
– Алло, девушка!.. Почему опять разъединили? Алло, мне надо срочно передать рапорт! Алло…
– Кому ж это так срочно рвется рапортовать твой колобок? – в каком-то удивлении спросил гость, закуривая.
– Ясно кому! – посмеялся над недогадливостью своего сродственника Ионка. – Самому товарищу Сталину!
Он и в самом деле так думал, что их «рапорты», а по-другому Акулин и не называл свои рабочие сводки, доходили до Кремля, где сразу же ложились на стол Вождя-Вождей, который с нетерпением ждал доблестных «итогов трудового дня страны». А будь все иначе, зачем бы было каждый вечер, на ночь глядя, ехать по морозу на телефон за пятнадцать немеряных верст?
– Дак о чем же хочет знать в Новинах Отец и Учитель наш? – усмешливо спросил гость, кивая головой на портрет вождя в простенке. – К тому ж сегодня воскресенье…
– Да все, крестный, так… Только всю войну и до сегодня мы живем без воскресений, потому они и называются теперь иначе: «Сталинскими Вахтами». Или, как скажет наш начальник сезонного лесопункта: «День двойных кубиков».
И уже, как от себя, мальчишка по-взрослому добавил Леонтьевскими словами:
– Тут шутки прочь!.. А наш начальник лесопункта – мужик, что надо! Бывший фронтовик. Инженер. До войны строил мосты, за что и в тюрягу попал как враг народа. Об этом мне рассказал парторг Акулин. А на наш лесопункт, сказывают, сам напросился. Лес нужен, мол, Граду. Поди, сам обратил внимание, когда сошел с поезда?
– От нашего Вечного Града остались лежать одни камни в развале, жуть! – подтвердил дядя.
– Да… а наш начальник, весь обоженный и глухой, как обгорелый от грозы буреломный пень. Зато глазами все слышит. И дюже добрющий! – И мальчишка попечалился. – Теперь, крестный, и говорить дома нам будет не о чем. Все новости наши сразу узнал.
– Да уж, куда больше знать? Жуть! – с горечью согласился бывший фронтовик. Он подсунул под мышки костыли и стал сороченком прыгать на затоптанном полу, показывая племяшу, как ловко объезжает одноногих деревянных «рысаков».
Прислушиваясь к голосу Акулина, старший Веснин раздраженно бросил:
– Сколько ж можно «аллекать»? – И стал строить непечатные словесные этажи, что для племяша было внове слышать от него, как и слово «жуть».
– Крестный, хошь дам совет… Когда тебе станет невмоготу сдержаться, чтоб не матюгнуться или не сказать свое слово «жуть», ты лучше выдохни: «Красная Армия – всех сильней!» – И мальчишка схитрил. – Такую присказку, вместо матюгов, привез с фронта наш сосед Серафим Однокрылый. Теперь и я перенял от него эту припевку. Только пою ее, когда мне радостно или для храбрости!
Госпиталец согласно мотнул стриженой наголо головой, вдохнул побольше в грудь воздуха и вновь запрыгал на костылях по кругу, выкрикивает урок:
– Красная Армия – всех сильней! Красная Армия – всех сильней!
Наконец-то из почтарской каморки выкатился Акулин, весь распаренный, будто из жаркой бани. Обмахивая шапкой округлое лицо, он пожаловался заждавшемуся гостю:
– Легче две нормы кубиков поставить на попа в лесу, чем дозвониться куда-то по нашей связи.
– Дак на месте ль был Сам-то? Поздновато ведь, – с преувеличенной озабоченностью полюбопытствовал гость.
Акулину явно не понравился насмехательский тон:
– Товарищ, товарищ! – замахнулся он было строго, но его подозрительность с достоинством подмял под себя госпиталец:
– Данила Ионыч Веснин (никакие мы тут, мол, не «товарищи», не помнящие родства, а имеем и имя, и отчество, и фамилию)! Вот и отслужился по чистой, гвардии ефрейтор!
Твердость и горделивость нрава гостя пришлись по душе Акулину. Он надел шапку и тоже представился по всей форме:
– Парторг Новинского сезонного лесопункта, Савелий Сергеевич Акулин.
– Бывший младший лейтенант Красной Армии! – встрянул Ионка, тем самым сказав своему дорогому сроднику, с кем мы тут, мол, водимся!
Гость, разглядев у Акулина полускрюченную недвижную кисть в неразношенной черной перчатке, сразу же проникся к нему уважением фронтового братства:
– Стало быть, Савелий Сергеевич, комиссарите на самой передовой трудового фронта?
– Фронт есть фронт! – напуская на себя солидность, начальствующим тоном сказал Акулин, и этим как бы поставил точку их разговору. – По коням, товарищи!
И они засобирались в дорогу. Племяш, замыкая шествие, нес скудные дядины пожитки – тощий солдатский сидор и небольшую баклажку, сунутую в авоську. И, уже садясь в розвальни, спохватился:
– Завоеватель Европы, а трофей-то твой забыли? Счас по
