Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

По свидетельству давних работников Архива Брехта, тогда получено было из Москвы около тысячи рукописных листов.

Следующие партии литературного имущества М. Штеффин поступали с продолжительными паузами, определявшимися пожеланием самого Брехта, чтобы рукописные материалы доставлялись с личными оказиями, что в свою очередь требовало их сортировки на месте. (После войны Брехт все еще не очень полагался на иные способы переправки архивов, кроме как из рук в руки.)

Теперь уже трудно назвать все сроки и даты этой затянувшейся транспортировки. Однако достоверно известны несколько случаев после 1949 года.

В мае 1955 года, просмотрев лично, часть бумаг увез с собой Брехт, находившийся в Москве в связи с вручением ему международной Ленинской премии мира. В 1957 году еще часть литературного архива М. Штеффин взяла Елена Вайгель, возглавлявшая московские гастроли театра «Берлинер ансамбль». В 1961 году значительную долю бумаг переправил в Берлин известный немецкий писатель Бодо Узе…

В архиве Брехта хранится, например, такое письмо Бодо Узе от 9 декабря 1961 года на имя Е. Вайгель:

«…Во время моего пребывания в Москве тов. Стеженский из Международного отдела Союза советских писателей вручил мне прилагаемые записные книжки из наследия Маргарет Штеффин и один конверт с письмами и фотоснимками. Кроме того два первых издания пьес… с просьбой передать их Брехтархиву…»

Владимир Иванович Стеженский, помянутый в письме литературовед-германист, и поныне работает заведующим отделом в Иностранной комиссии. Он хорошо помнит кованный железом сундук Маргарет Штеффин, с беспорядочным ворохом бумаг, книг, фотографий, как свалила их туда, видимо, в поспешности последнего переезда владелица.

— Архив М. Штеффин, — рассказывает Владимир Иванович, — хранился всю войну у Аплетина, сначала на Кузнецком мосту, а потом и здесь, на улице Воровского. В сундуке этом были и какие-то полуистлевшие от времени носильные вещи. Я был в комиссии, занимавшейся передачей имущества Брехту, когда он приезжал в 1955 году… Вообще вначале там были связки, вязанки бумаг, целый сундук… Первая крупная сортировка 1949 года не слишком его разгрузила…

Уже сами по себе объемы литературного архива — один из признаков интенсивности духовных связей, которые объединяли ее владелицу с выдающимся мастером немецкого искусства.

Что же касается материалов, пролежавших до недавних пор в сохранных отсеках Центрального архива Союза писателей, то относительная их безвестность понятна. Тот самый девятый вал второй мировой войны, на приближающемся фоне которого проходят необычные недели пребывания Брехта в СССР, сразу же вслед за тем накрыл и надолго погреб под своей толщей многое, что было до него. Он как бы отшиб память о вчерашнем. История Маргарет Штеффин осталась в другой жизни, утратила злободневность, словно бы изменила свои масштабы по сравнению с лавиной событий военных и первых послевоенных лет. И только поэтому, думаю, волнующие свидетельства без движения пылились на архивных полках…

Итак, вот что за материалы оказались передо мной. И чем больше я их читал, тем более открывался живой драматизм отраженных в них событий.

Тут схлестнулись и переплелись решающие повороты в человеческих судьбах, в том числе в биографии такого художника, как Б. Брехт, с уже обозначившимся крутым изломом истории. Каждый участник действовал в предельно напряженной ситуации. Характеры, насколько удавалось судить, обнаруживались с особой откровенностью.

Уже первые обследования того, что называют «окрестностями образа», показывали, что драматизм пронизывает даже мельчайшие сцепления жизненных и литературных фактов.

Вот один из примеров.

В завершающем письме М. Я. Аплетину из Владивостока от 11 июня 1941 года Брехт упоминает о фигурках маленьких слоников, которые он хотел бы, чтобы извлекли из Гретиного чемодана и прислали ему на память.

Как оказывается, фигурки эти обладали для автора письма не только житейской 'символикой. Они, эти слоники, что и вызывало, собственно, азарт поиска, — из фактов поэтического отношения к действительности не раз перевоплощались в факты поэзии Б. Брехта.

Это было целое стадо слоников. Возможно, даже не единственное. Фигурки малюсеньких гигантов из кости и дерева, собранные и добытые по разным случаям Брехтом, в основном во время заграничных поездок. Клыкастое и добродушное стадо, что с годами росло у старинных друзей, к которым он был особенно привязан, в том числе у Маргарет Штеффин. Фигурки были со значением, и каждый слон имел кличку.

Тема «слоников» неоднократно возникает в письмах и дневниках Брехта.

В канун нового, 1936 года Брехт, находившийся тогда в Нью-Йорке, где ставил в рабочем театре свою пьесу «Мать» (по роману М. Горького), сообщает М. Штеффин о посланном ей рождественском подарке. Среди нескольких вещей, отправленных с подвернувшейся оказией в Данию, есть и «…маленький слон из слоновой кости, и он должен называться Нью-Йоркским в стаде моих слонов, — пишет Брехт, — которые должны оберегать тебя… Из-за «Нью-Йоркского» я совершил маленькую поездку…»

Судя по другому письму, написанному между 7 и 19 января 1936 года, к рождественской посылке, было приложено «наставление к употреблению», а Нью-Йоркский слон был «…маленький (совсем маленький)… из слоновой кости» и разыскивался с особыми стараниями.

И в прощальное свое посещение лечебницы «Высокие горы» 30 мая 1941 года, за несколько часов до отъезда во Владивосток, Брехт оставил М. Штеффин подобный же талисман, стража-слоника…

Переписка с М. Штеффин указывает жизненные истоки некоторых сонетов Б. Брехта, где уже известные нам слоники преображаются в поэтические персонажи.

«А о слоне я начал писать сонет, точно так же, как и ты, и как раз в то же самое время», — сообщает Брехт в уже цитированном январском письме 1936 года.

Слоны — счет долгим разлукам, память о неделях и месяцах, когда нарушался ход времени… Поверенные и хранители чувств, свита заветных совместных представлений… Полпреды верности… Грозные силачи и мудрые советчики, стражи и пажи, когда она в одиночестве, а его нет рядом… До такого обобщающего смысла возводятся образы «слоников» в сонетах Брехта.

Направленность этой образной символики можно почувствовать хотя бы на примере шутливого сонета, написанного Б. Брехтом, судя по деталям, вероятно, в Париже, недалеко по времени от упоминавшейся поездки в Нью-Йорк. Речь идет о каре, которая постигла лирического героя, не отличавшегося аккуратностью в ответах на письма, после того как неожиданно замолчала его корреспондентка: