Странствия - Иегуди Менухин

— Вы теперь едете в Москву?

— Да.

— Вы будете выступать?

— О нет! Я никогда не играю зимой.

— Вы преподаете?

— Я никогда не преподаю, я ненавижу педагогику!

— Может быть, вы предпочитаете зимой юг, Крым?

— Терпеть не могу Крым.

— Вы выходите в свет — в театры, оперу?

— Я никогда не бываю в свете.

— Что же вы в таком случае делаете? — спросил я, теряясь в предположениях.

— Впадаю в спячку. Я могу давать сколько угодно концертов летом, но зимой я впадаю в спячку.

Он очень оживился, описывая, как ему это удается: ему разрешили построить маленький дом у реки под Москвой, в местах, где бывают только рыбаки. В этом доме непомерно толстые стены и крохотные окошки; все это защищает его от дурной погоды и от человеческого общества, ибо к дому нет дороги — туда можно доехать только на джипе, “да и то не всегда”. Однако под конец вечера, когда мы вместе сыграли соль-мажорную Сонату Брамса, стало ясно, что он отнюдь не мизантроп, каковым хотел казаться. Он только что приехал из Соединенных Штатов. На вопрос Дианы о том, как ему понравилась страна, он сказал, что ему особенно понравился Чикаго. Заметив наше изумление, он пояснил: “В Чикаго, как только я выходил из отеля, у меня возникало чувство, что может произойти все, что угодно”.

Через несколько лет я был свидетелем происшествия, которое, возможно, удовлетворило рихтеровскую жажду неожиданных приключений.

В начале 1970-х годов в Нью-Йорке мы с Дианой были на концерте, который давали в Карнеги-холле Давид Ойстрах и Святослав Рихтер. Первое произведение, Соната Бетховена № 6 ля мажор (разумеется, сыгранная прекрасно), прошло без происшествий. Затем, во время исполнения первой части ре-минорной Сонаты Брамса, по проходу пробежал молодой человек, взобрался на сцену и закричал: “Советская Россия не лучше нацистской Германии!” Музыка прервалась, и Ойстрах ушел со сцены, а Рихтер остался за фортепиано, с интересом разглядывая худого, взволнованного молодого парня, фанатично выкрикивавшего протесты в адрес Советского Союза за преследования евреев. О подготовке нью-йоркскими активистами демонстрации было известно заранее, но два или три полицейских в зале не могли ее предотвратить. Толстый офицер, увешанный оружием, неуклюже погнался за демонстрантом, публика помогла ему взгромоздиться на сцену, где он и арестовал юношу. Ойстрах вернулся, Сонату Брамса начали снова. Исполнялась уже последняя часть, когда к сцене бросился другой молодой человек, на этот раз ловко задержанный публикой. В антракте мы с Дианой пришли за сцену. Рихтер ликовал, а бедный Давид в изнеможении сидел на диване. Его жена Тамара суетилась вокруг: ему, перенесшему два сердечных приступа, такие переживания не могли пойти на пользу, и она очень беспокоилась.

— Иегуди, — спросил он со смущенной улыбкой, — это твои евреи или мои евреи?

— Это наши евреи, — сказал я в ответ. И это была правда.

Кажется, я достаточно говорил на этих страницах о своем интересе ко всему живущему. Оборотной стороной подобного энтузиазма является некоторое недоверие к новому, скептицизм по отношению к революциям и другим неожиданным поворотам. С момента основания Израиля эти повороты заставляли меня беспокоиться о его будущем. Две тысячи лет мы, евреи, выживали, не имея страны, которую называли бы своей. Погромы, инквизиция, холокост только делали нас еще сильнее и жизнеспособнее — нам нечего было защищать. В то же время нам пришлось много заниматься абстракциями — идеями, словами, деньгами, математикой, музыкой — тем, что не попадало в разряд грубых материальных категорий, регулируемых жестокими законами. Мы были солью земли, придавая всем странам особый характер и не претендуя ни на одну. Жаль, что такой идеальный образ съежился до маленьких размеров одной страны — это прискорбно и вместе с тем опасно. Будучи вечными жертвами тех или иных властей, мы сражались в иных измерениях, добивались иных побед, нежели наши гонители. Теперь мы должны вести ту же войну, что и наши враги, и можем как выиграть, так и проиграть ее. Еврей страдал за свою религию и расу, теперь он должен страдать за свою государственность. Тут может таиться величайшая угроза.

Несмотря на то что я никогда не буду сионистом и не стану действовать в сугубо национальных интересах, Израиль захватил меня. Само по себе исключительно, что одна из древнейших цивилизаций земли может заново родиться и стать столь юной и энергичной. Встряска вроде революции или обретения страной независимости, при всех недостатках, присущих национальным движениям, разжигает жизнь, как никакой иной исторический процесс. В случае с Израилем эта жизнь наполнилась безудержной радостью, обусловленной предшествовавшими событиями: верой, веками стоявшей на крови и терпении, верой в то, что Земля Обетованная снова будет еврейской, и — в недавнем прошлом — ужасной чередой испытаний, которая сделала возможным появление еврейского государства. Никто не сможет отрицать очевидной парадоксальности, присущей этому решительному и динамичному народу, — непостижимой двухтысячелетней веры и преданности, взращенной преследованиями, предубежденностью и случайными удачами. В результате сотни тысяч жалких беженцев (самая пестрая смесь племен и рас) при поддержке передового мирового сообщества объединились в стабильное современное государство, уникальное для Среднего Востока, — с выдающимися достижениями в искусстве, промышленности, науках и демократических свободах. И все это происходит в то время, когда соседние страны, издавна населенные коренными родственными народами, имеющие преимущества в виде больших территорий, сырьевых ресурсов, огромных материальных богатств и общей религии, по видимости, не способны построить на основе этих ценностей дальновидную и великодушную политику. Быть может, это еще один довод, подтверждающий эфемерность силы, собственности и даже государственности.

При этом в людях пробудились активность и рвение, опровергающие всякое здравое суждение. Оказалось, что после двухтысячелетнего сидения за книгами можно взять в руки ружье или плуг, раскопать язык своих предков и распространить его в детских садах, принять на маленьком клочке земли тысячи несчастных сломленных людей со всех концов земли и построить из них общество, пышущее жизнью и энергией, культурное, демократичное и достаточно цивилизованное. Даже более черствое сердце, нежели мое, не смогло бы перед этим устоять. Каждый мой приезд после 1950 года вызывал в душе прежнее волнение, приносил новые знакомства — бесчисленных друзей, в которых воплотился дух и особый гений этой страны. Такие композиторы, как Эдён Партош или Пауль Бен-Хаим, художники Реувен Рубин и Моше Кастель, хотя и родились за границей, однако в своем творчестве развивают особый израильский стиль. Повсюду в Израиле слышны звуки фортепиано и скрипки, в консерваториях толпы молодежи. Что это? Последний расцвет русского гения или первый — израильского? Как бы то ни было, но я с гордостью отмечаю: Израиль дал миру великих исполнителей, в том числе Даниеля Баренбойма, Гари Бертини, Пинхаса Цукермана, Ицхака Перльмана — одного из самых благородных, живых и талантливых среди моих молодых коллег. Израиль — это своего рода блестящий эксперимент: художественный, исторический, этнический, филологический, даже медицинский. К примеру, согласно исследованиям врачей, здесь живут люди со столь разными группами крови, что эта маленькая страна становится идеальной лабораторией для исследования сопротивляемости человеческого организма различным болезням. Если Израиль выживет, то даст миру еще больше.

Эта самая молодая страна умеет чтить свое прошлое, но не поддается его сковывающему воздействию. Изучение истории, археологии, обычаев, языка и искусства служат сегодняшним устремлениям, словно эпоха Диаспоры лишь на время прервала то развитие, которое было предначертано. Особое впечатление произвел на меня Бен-Гурион — человек, подобный героям Ветхого Завета, но живший в двадцатом столетии. Я встречался с ним несколько раз, в том числе однажды в Эн-Геве, поселении у подножия Голанских высот, где концертный зал был испещрен следами от регулярных обстрелов; туда постоянно приезжал Израильский филармонический оркестр. Бен-Гурион был вторым государственным деятелем, в обществе которого я стоял на голове (он тоже занимался йогой). Хотя он был ученым и писателем, в его характере таилась взрывная сила — этим он напоминал мне Эрнеста Блоха. В то же время мощь и присутствие духа, прямота, нелюбовь к уклончивым дипломатическим выражениям вызывали ассоциации с Авраамом Линкольном.

Позднее мне выпала честь встречаться с Голдой Меир, обаятельной женщиной, обладающей чисто русской непосредственностью. Ее сердечности хватило бы, чтобы стать матерью для всего мира, но история вынудила ее распространить свою материнскую привязанность только на еврейский мир. В начале 1974 года я попытался привлечь симпатию госпожи Меир к палестинским беженцам. Мне казалось: если не более благородные мотивы, то хотя бы здравый смысл подвигнет ее не множить число врагов. Но она не заходила так далеко в своих устремлениях: для нее беженцами были евреи, которые пришли в Израиль, чтобы самореализоваться, а не освобождать других. Но все равно мне жаль, что шанс на великодушное решение проблемы был упущен. Беспокоясь о добром имени моего народа, я хотел бы видеть Израиль примером для других, распространяющим еврейские идеалы за пределы своих границ и среди меньшинств внутри страны. Я хотел бы видеть Иерусалим столицей нового типа, духовным центром для мусульман, протестантов, православных, католиков, равно как и для иудеев. Претензия на исключительность слишком часто губила Иерусалим, и это не должно повториться вновь — это было бы слишком жестоко.