Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

день будет еще жарче, и о чем еще обычно говорят люди. Мне не хотелось, чтобы он стыдился того, что произошло ночью. И вообще, ну вы и так все поняли. Поэтому я молчала. Я не стала больше просить его дать мне адрес. И он мне с тех пор ни разу не написал. Конечно, мне бы очень хотелось знать, жив он или погиб. Именно поэтому я интересовалась у вас. Думаю, что, даже если он остался жив, он не стал бы мне писать. Не потому, что он меня забыл, а потому, что я замужем.

Я встала из-за стола первой, чтобы облегчить ему участь расставания, и заметила, что он никак не может решиться. Я немного отвлеклась на кухне, а потом услышала, что он тоже встал.

«Ну, теперь тебе пора», — сказала я ему.

«Да», — ответил он и огляделся, как будто забыл еще что-то из своих вещей. Выглядел он совершенно растерянным.

Я обняла его. Объятие было недолгим — это было бы неуместно.

«Теперь иди», — сказала я Матесу. Я проводила его только до входной двери босиком. Нагретый солнцем порог обжигал ступни. Я смотрела на него, пока он шел к калитке. Оттуда он, обернувшись, помахал мне рукой. Потом я вернулась на кухню.

Я долго стояла там, прислушиваясь: не возвращается ли он. Ему было еще рано возвращаться к другим солдатам и отправляться на фронт. Как было бы здорово, если бы мы могли провести вместе еще один день!

* * *

Неблагодарная задача — объяснять вещи, которые невозможно постичь рассудком. Так же неоправданно отрицать реальность этих вещей на том только основании, что их невозможно разумно объяснить. Ибо если они оказывают влияние и оставляют следы, то, следовательно, они существуют в реальности. Самое лучшее — это с молчаливым удивлением допустить их существование.

Например, я мог бы написать художнику Карлу Хоферу и спросить его, как вышло, что он написал портрет Доротеи, стоящей на кухне убогой деревенской лачуги после того, как ушел юный Матес. То, что это была она, не вызывает у меня ни малейших сомнений.

Вероятно, художник бы просто поднял меня на смех. Вероятно, он бы ответил — если бы вообще ответил, — что написал портрет таким, каким видел его, и на этом закончил разговор. Это могло быть правдой, но сказано этим немного. Впрочем, незнакомцу я едва бы выдал что-то еще, даже если за всем сказанным стояло нечто большее.

Это ни в малейшей степени не объяснило бы, каким образом я мог снова познакомиться с Доротеей, словно я при этом присутствовал, просто все забыл. Я имею в виду не глупый стишок. Не было бы никакого чуда в том, что какие-то люди в течение многих лет собирали подшивки журналов (может быть, для растопки?), как и в том, что какой-то студент случайно открыл один из журналов, просто изголодавшись по печатному слову, так как на солдатской службе у него было немного времени для чтения. В том, что его одолевали такие же юношеские чувства, каковые подвигли меня когда-то на написание стихотворения, тоже нет ничего удивительного.

Но как получилось, что и Доротея смогла перепутать меня с ним или, по крайней мере, принять меня за его старшего брата?

Не становимся ли мы все в минуты великих потрясений столь похожими друг на друга? Или происходит так, что в иные мгновения наши мысли перешагивают разрушенные границы и самостоятельно выходят в мир? И там они, возможно, встречаются с мыслями других потрясенных, и они переживают ту же судьбу, которая была уготована нам. Но как такое возможно после того, что мы называем смертью? Да, как может кто-либо сказать о себе: так и так, это я? И его мысли, обвиняя, спрашивают: почему ты отрекаешься от нас?

Нам надо быть очень осторожными.

Что касается часов, то в ту ночь я их не продал, так как меня не устроила цена и отпала охота и дальше иметь дело с тем человеком. Однако это неважно.

Дома — я вернулся поздно, потому что вынужден был проделать пешком весь обратный путь в темноте, — мне пришлось столкнуться с еще одним ужасным переживанием. Не могу понять, почему это произошло именно в тот день. Это событие никак не было связано с Доротеей. Я должен рассказать о нем еще и для того, чтобы показать, как страшны и опасны были для нас дни той голодной зимы. Но лучше я расскажу об этом в другой раз.

Мой бедный товарищ был прав: нам не остается ничего другого, как в один прекрасный день поговорить обо всем этом с Богом.

Но не сегодня. Сегодня мы постараемся еще раз уснуть без Него.

И завтра, надо надеяться, тоже не будет слишком поздно.

Клонц

Когда мир вокруг нас рухнул, мы увидели, что только одного не смогли предугадать… Что погибнет все, что казалось нам хорошим и чем мы очень дорожили, было ясно с самого начала. Да и какие могли быть основания надеяться на иной исход? Ладно, решили мы, ничего не поделаешь. Создадим все заново.

Но едва гроза миновала, выяснилось, что даже в этом мы заблуждались. Хотя взялись за дело тотчас, пытаясь воссоздать по памяти всех тех, без кого мир казался нам пустым и голым. Мы трудились, не жалея физических и душевных сил. Некоторые не оставляли попыток ни днем ни ночью, несмотря на то что сами падали с ног от усталости и голода. Их лица блестели от пота, хотя было холодно, как в космосе, и ветер свистел в провалах окон мастерской. Но без матери-то никак нельзя, как ни крути. Отца тоже неплохо бы заиметь, а попозже не мешало бы обзавестись и другом. Но сперва все же возлюбленной. Без нее не обойтись. Уж очень славно было когда-то у тебя на душе; слов не хватает, чтобы описать, как она выходила из дому в предвечерний сад, как спускалась по ступенькам террасы, как платье на ходу слегка обрисовывало ее колени; это было как гимн, звучащий в тебе самом. Или же ночью, когда она спала, а ты сидел у ее изголовья и не мог надивиться, что такое чудо вообще существует. И чувствовал,