Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

напоминал компас, а по цвету оказывался похож на брошку: у Лешиной матери была такая — рубин, окаймленный жемчужинками, и все это вставлено в золотую коронку, раскинувшую два изящных плечика. Замочек у брошки был неизменно сломан, хотя кто-то брался за ремонт и вроде чинил, но в исправности брошку Леша не помнил. Калеченое украшение трудилось на семью: Леша видел его несколько недель в году, остальное время брошка гордо топырила плечики в ломбарде.

Он очутился в Крыму: так похож стал воздух, то же дрожание его и пыль в нем сладкая, а главное, знание того, что так же, как годы вспять, зайдет сейчас в столовую и возьмет себе порцию творога, стакан кефира и кусок хлеба — худел, да и деньги...

Так же, как двенадцать лет назад, имея перед собой общепитовскую тарелку с морковью тертой и венчавшим ее глотком сметаны, орала и выла моя душа, разорвавшись вдруг от одиночества, а друг появился и предложил денег на обед, — так же, — постигая ступеньки, — голос: «Может быть, останешься? » — и — вопль души, почему-то не умершей еще, крик от доли своей — один! Один!

Друг рядом — ступеньки вниз. Дом. Он — может быть, со мной, если может быть, то... Желание его быть где-то, где я, не зная высшей воли на печаль мою, на то, чтоб шел я до одра — один, один!

Поезд. То же безумие, что и в каждый праздник, — во мне. Энергию всеобщую принимая, вот-вот перекалится мой рассудок и забуду я день и имя свое, чувство грани безумия особенно остро в этот день, имеющий час, и час, имеющий минуту, последнюю минуту, секунду — мгновение! Все! Год кончился. И как хотелось мне куда-то, чтоб видеть кого-то, необходимого, так равнодушен я теперь ко всему и, кажется, умер, но нет — живу, и дышу, и вижу, и (поверю ли?) хочу кого-то видеть. Но не сейчас.

Он чувствовал себя так, точно отоспался за все свои нелепые бессонные ночи. Шел, и чудилось, как давно — в детстве, — взлетит. Знал, что не летал никогда, но, мечталось, мог и, начиная ворошить память, настораживался: «Не летал?» Леша сложился булавкой, упершись животом в грань перил, и почувствовал себя полотенцем, почему-то махровым, перекинутым через гулкие перила балкона, крашенные, конечно, черной краской, халтурно, а потому местами сквозь нее — ржавчина. Вид представляется снизу, на балкон выходит, но он не успевает увидеть как, только знает: молодая особа, что-то такое производит, и даже не столько желая обратить на себя внимание, сколько повинуясь вдруг принятому сигналу выйти. Потом — в комнате, движение, а снизу, в пространстве, оставленном поеживающимся полотенцем, — ноги: она ходит, а потом садится в кресло рядом с балконной дверью (он не видит это, а знает), удобно (как ей мнится) устроившись, то есть навалясь на подлокотник, она закуривает. Дым. Поглядывает на потолок.

Отпрянув не резко, а полусонно от перил, Леша зашагал куда-то, где вскоре, должно быть, набережная соприкоснется с площадью (он это знает лет с пяти, просто дурачит самого себя). Разъяв скрепленные на груди кисти, он ныряет вместе с руками в карманы, где в правом пальцы приветливо встречаются с ключами, обожающими носиться наперегонки по проволочному кольцу: один — привычно входящий в свистящую скважину — от мастерской, второй — ригельный, по-сиротски оскалившийся, не нуждающийся в участии своего владельца, — от дома; левая рука, знающая коварство кармана, все же проваливается, чтоб не портить с ним отношений, в дыру. Художник замедляет шаги, зажмуривается, и в нем (для нас), а вне его (для него) как-то вместе возникают изглоданные деревянные сваи, торчащие из кофейной воды на кладбищенской реке, и замок (большой, настоящий, с тайнами и подвохами, и, что замечательно, его — Лешин) где-то в горах, над которыми вспыхивает солнце (оно действительно вспыхивает совершенно внезапно, вспомните — не дождаться, только радостная полоса, еще раз посмотрели — все нет его, и вдруг — нате — горит, сияет, слепнешь!), а он прогуливается по каменным плитам, швыряет эхо шагов к высоким сводам, где свесились, испуганно покалывая его глазками, летучие мыши. Вслед за этими двумя картинами ему является чайник, найденный в шелесте чьих-то тетрадей и грусти брошенной мебели приговоренного к сносу дома: желтого металла чайник, очень не новый, который, если окружить его красными яблоками, уложенными на черную ткань, будет потрясающе корежить их отражения, рождая новую жизнь.

Клубника в пакете газетном. Тянешь носом, смотришь. Разной плотности цвет ягод, озорные дужки черенков. Вид ягод в пупырышках — рыцарский. Вспоминаешь наперсток, бабушку: платье, которое всегда длиннее спереди, чем сзади, что усиливает ее сутулость, хотя является всего лишь равным отражением, чулки цвета спелых желудей, такие же морщинистые на коленях, как овальные мордочки (коленки!) желудей — осенью, что отмечал про себя «запас», туфли домашние, мягкие — серое поле с черной клеткой, что связывал почему-то с родиной ее, шепча: «Дания». Под туфлями — пол. Половицы, каждую из них помнил, между ними — земля, блестки чего-то, стекла?

Помыть ягоды? Или есть так? Мать пугала — нарочно ел немытые — умру!

Он, видимо, съест не всю клубнику, а часть ее, и — начнет.

1980

ТАМАРА + САША

УТРО

Глаза зажмурены. Рот полуоткрыт. Напряжен. Перевернул ее. Покорность. Стон. Заплачет. Вот. Прямо рычит. Воет, захлебываясь. Терпи! Радуйся! Я весь для тебя. Умрешь — не остановлюсь. Сам сдохну. Тогда...

Все рушится! Ни рук, ни ног, ни башки! Теряю! Вот-вот-вот. Здесь и не здесь. Где я?

Дыхание остановилось. Замер.

Потные, они разъединились. Молчание. На часах — восьмой. Пора. Саша нехотя встает. Качается. Тамара следит глазами.

Сел на край. Прислонилась. Обняла. Потянулась рукой. Мокро. Вытерла простыней.

Еще! Ну еще! У нас больше ничего нет. Дай мне радость! Не уходи!

Отстранил ее голову. Убрал руки. Встал. Одевается. Уходит.

ЗАВОД

— Так я тебе обещаю. Слово даю. — Аркадий Иванович отстранил перекидной календарь, придвинул прибор для письма с тремя шариковыми ручками, воткнутыми в желтый спутник, как перья в задницу индюшки. — Не веришь? Кому надо? Про то и говорю. Я ж себе не враг.

Перед окнами — железные контейнеры для отходов металла. Стружки цвета серебра, золота — как бензин на воде, —