Исповедь Cтража - Наталья Некрасова

Вожак увел стаю.

Теперь он помнил все. Отчаянья больше не было — если бы он не стал на время волком, он мог бы сойти с ума. Он горько усмехнулся, представив себе себя — безумного майя, который не умеет толком сдерживать и направлять свою Силу… Лучше бы тогда быть уничтоженным без следа, уйти в ту первоначальную Пустоту, из которой все явилось… Но отчаянье уже отодвинулось за ту самую прозрачную стену, улеглось и превратилось в чувство не столь всесокрушающее. Он не знал ему названия. Боль осталась — но с ней можно было сжиться…

«Он учил меня — все ли я понял, верно ли я понял — не знаю. И не время судить. У меня есть только то, что есть сейчас. И я должен теперь жить сам. Смогу ли продолжить? Не знаю. Я ведь иной. Он говорил — будь собой. Может, все будет не так, как должно, не так, как задумывал он, — но я должен что-то делать, иначе все было вотще — и радость, и смерть, и мое существование…»

Сначала должен быть дом. Дом, в который когда-нибудь кто-нибудь придет и будет в нем жить. Он не будет в Долине. Ни Долины, ни тех, кто там жил, больше нет. Будет ли то, что грядет, и те, что придут, лучше или хуже — кто скажет? Ничто уже не будет прежним. Так пусть будет как будет.

Он вспоминал все, что знал и умел. Скорее — знал. Мало что осмеливался он делать сам — но тогда рядом был тот, кто мог помочь или хотя бы остановить его вовремя. Теперь же ни помочь, ни посоветовать некому. Учитель говорил — творение прекрасно, но и опасно, особенно когда создаешь что-то впервые.

Он видел, как растил горы Ауле, бывший его учитель, он видел, как творил свою Песнь его отец, — сейчас, наедине с собой он мог называть его так. Отец. Отец строил свой дом — пора и сыну строить свой.

Дерева Ауле тоже имеют корни. Майя вспоминал, как в мгновения творения, когда Ауле забывал о заветах и запретах Всеотца, менялось его лицо. Как он гладил камень и что-то пел — неуловимая, неповторимая Песнь, — и камень под его пальцами начинал меняться, менять суть и образ…

Горы тянулись неприступной черной стеной. Стая долго не возвращалась, а когда звери вернулись, они сказали Вожаку, что в этой черной стене нет иных проходов на много дней пути в обе стороны, кроме этого единственного, рассекавшего черную плоть скал словно след от меча. Наверняка там найдутся тайные тропы, потаенные расщелины и проходы — но если кто это и знает сейчас, так только звери. Вожак кивнул. Горы станут стеной, закрыв от врагов густые вечные леса и равнины, неведомые реки и горы, поросшие вереском пустоши и каменистые гривки, покрытые по осени алой брусникой. Здесь будет ЕГО земля. Его дом. Дом, который не будет уже так открыт и светел, так звонок и беззаботен, как те дома из легкого золотистого дерева… Он будет защищен, этот дом…

Он медленно приложил ладонь к черному шероховатому тусклому камню. Нагретый солнцем, в трещинках и прожилках, как толстая шкура огромного неведомого древнего зверя, уснувшего до времени. Он гладил камень, нащупывая места, где чувствовалась жизнь, где в камне таилась Песнь… Он прислушивался, ловя отдельные зарождающиеся звуки разбитой песни, пытаясь собрать их воедино и выстроить так, как ему казалось верным… Он ничего не слушал — только камень, и теплое солнце, и корни гор, и корни трав, с медленным упорством врастающих в скалы…

Он пел — тихо, робко, не разжимая губ, — и постепенно камень стал откликаться, а потом — потом Песнь зазвучала сама, и нельзя уже было остановить.

Рваные, резкие звуки вырастающих острых скал там, где был проход. Черные, блестящие, они застывали трехзубой короной, поначалу прозрачные, затем наливались плотной чернотой. Тягучие, бесконечные низкие напевы коридоров и острые, высокие ноты прорезывающихся, словно под короткими ударами меча, окон. Уходящие спиралью вверх стремительные, взлетающие мелодии лестниц…

Тяжело дыша, он стоял, припав щекой к теплой, пульсирующей скале, опустив веки. Стая, поскуливая, жалась к ногам Вожака, страшась его непонятной силы и той же силе повинуясь. Солнце падало за окоем, и длинные ломаные тени поползли по густым зеленым травам к восходу. Он поднял голову. Усмехнулся. Это было его творение. Его Песнь. Его Дом был весь — углы, ломаные линии, резкие, четкие грани. Словно обрушившийся мощный многоголосый звук еще неведомого инструмента. Мощный, грозный и — прекрасный. Пусть неровный, незаконченный — но это его Дом. Это — начало. И первые в этом Доме были — волки.

В них были начатки разума — иного, не разума Эллери, но разума. Их нельзя было сделать подобными Эллери. Их разум имел предел, и достигали они его быстро. Но Вожаку было довольно. У него была — Стая, которая любила его и подчинялась ему. Стая будет охранять его и тех, кто придет жить в Доме. Он еще не дал Дому имени…

КЪООННО — ВОЗВРАЩЕНИЕ

Только ветер тоскливо поет в развалинах. Мертвые камни, обломанные клыки башен, пустые глазницы кое-где уцелевших проемов окон. Слабые травы победили камень. Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все это — ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас Вала почти рад своему одиночеству — никто не увидит его слабости.

Отстраненное удивление: раньше ему никогда не пришло бы в голову скрывать свои чувства, да и невозможно это было…

Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. «Гортхауэр придет. Конечно, придет — только нужно подождать немного… Он вернется, скоро вернется, обязательно…»

Шорох снежной крупы и сухой, мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы — в печальной дымке вереска… Память — пыль в больных руках осеннего ветра.

Сухая горечь ветра — там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли — не может ее быть, когда нет надежды.

Один.

Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны — только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…

Видение так жизненно, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!., ничего этого не было — и скоро зацветут вишни…

Тихий шорох осыпающегося щебня заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы — спутавшиеся, грязные, лежали на плечах, а серые глаза были странно непрозрачны. Он был бос, в лохмотьях, страшно худ. Мелькор неотрывно смотрел в знакомое лицо.

— Привет тебе, — наконец произнес он, почти беззвучно. Тот как-то нелепо быстро кивнул, сглотнул и ответил так же тихо: