Петр Великий (Том 1) - А. Сахаров (редактор)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Хлопья голе и босе», — как говорили о нём сердобольные покиювки[162], увидевшие его на панском дворе.
Кобзарь поклонился и обвёл слепыми глазами присутствующих, точно он их видел.
— Якои ж вам, ясновельможне паньство, заиграть: чи про «Самийлу Кишку», та то дуже велыка, чи про «Олексия Поповича», чи-то про «Марусю Богуславку», чи, може, «Невольныцки плач» або «Про трех братив», що утикали з Азова с тяжкой неволи? — спросил слепец.
— Та краще, мабуть, диду, «Про трех братив», — сказал Мазепа.
— Так, так, старче, «Про трех братив», — подтвердил Кочубей, — бо теперь вже у Азови нема и николы не буде мисця для невольныкыв.
— Ото ж и я думаю, куме, — согласился Мазепа.
Кобзарь молча начал настраивать бандуру. Струны робко, жалостно заговорили, подготовляя слух к чему-то глубоко печальному… Яснее и яснее звуки, уже слышится скорбь и заглушённый плач…
Вдруг слепец поднял незрячие глаза к небу и тихо-тихо запел дрожащим старческим голосом, нежно перебирая говорливые струны:
Ой то не пили то пилили,Не туманы уставали —Як из земли турецькой,-Из виры бусурьменьской,3 города Азова, з тяжкой неволиТри братики втикали.Ой два кинни, третий пиший-пишениця.Як би той чужий-чужениця,За кинними братами бижить вин, пидбигае,Об сири кориння, об били каминняНижки свои козацьки посикае, кровью слили заливае,Коней за стремени бере, хапае, словами промовляе…
— Гей-ей-гей-ей, — тихо, тихо вздыхает слепец, и струны бандуры тихо рыдают.
Но вдруг тихий плач переходит в какой-то» отчаянный вопль, и голос слепца все крепнет и крепнет в этом вопле:
Станьте вы, братця! Коней попасите, мене обиждите,3 собою возьмите, до городив христяньских хочь мало пидвезити.
Опять перерыв — и только треньканье говорливых струн.
Все ждут, что будет дальше. Чуется немая пока драма. Мазепа сидит насупившись. Пани Кочубеева горестно подпёрла щеку рукою. Личико Мотреньки побледнело. У Ягужинского губы дрожат от сдерживаемого волнения. Один стольник бесстрастен.
Как будто издали доносятся слова чужого голоса.
И ти брати тее зачували, словами промовляли:«Ой, братику наш менший; милый, як голубоньку сивий!Ой та ми сами не втечемо и тебе не визьмемо —Бо из города Азова буде погонь вставати,Тебе, пишого, на тернах та в байраках минати,А нас, кинних, догоняти, стреляти-рубати,Або живцем в гиршу неволю завертати».
— Ой, мамо, мамо! Воны его покынулы! — громко зарыдала Мотренька и бросилась матери на шею.
6
И пани Кочубеева, и отец, и Мазепа стали успокаивать рыдавшую Мотреньку.
— Доненько моя! Та се ж воно так тильки у думи спивается, — утешала пани Кочубеева свою дочку, гладя её головку, — може, сего николы не було.
— Тай не було ж, доню, моя люба хрещеныця, — утешал и гетман свою плачущую крестницу — Не плачь, доню, вытри хусточкою очыци.
— От дурне дивча! — любовно качал головою Кочубеи. — Ото дурна дытына моя коханая!
Мотренька несколько успокоилась и только всхлипывала. Ягужинский сидел бледный и нервно сжимал тонкие пальцы. Стольник благосклонно улыбался.
— Може, мени вже годи панночку лякаты? —проговорил кобзарь. — То я с вашои ласкы, ясновельможне паньство, и пиду геть?
— Ни-ни! — остановила его пани Кочубеева. — Нехай Мотря прывыка, вона козацького роду. За козака и замиж виддамо… Вона вже й рушныки прыдбала.
Мазепа сурово сдвинул брови, увидав, что при слове «рушныки» Мотренька улыбнулась и покраснела.
— Ну, сидай коли мене та слухай, — сказала пани Кочубеева, поправляя на её только что сформировавшейся груди кораллы и дукачи. — А ты, диду, спивай дали.
— Ге-эй-гей-гей! — опять вздохнула старческая грудь, опять зарокотали струны, и полились суровые, укоряющие слова:
И тее промовляли,Одтиль побигали.А менший брат, пиший-пихотинець,За кинними братами вганяе,Словами промовляе, сльозами обливае:«Братики мои ридненьки, голубоньки сивеньки!Колы ж мене, братця, не хочете з собою брати,-Мени з плич голивоньку здиймайте,Тило моё порубайте, у чистим поли поховайте,Звиру та птици на поталу не дайте».
— Видный! — тихо вздохнула Мотренька. — Ото браты!
Эта наивность и доброта девушки так глубоко трогали Павлушу Ягужинского, что он готов был броситься перед нею на колени и целовать край её спиднычки[163].
— У тебе не такый був брат, — улыбнулась дочери пани Кочубеева, — та не дав Бог.
Снова настала тишина, и слышен был только перебор струн, а за ним суровое слово порицания братьям бессердечным:
И ти браты тее зачували,Словами промовляли:«Братику милий,Голубоньку сивий!Шо ты кажешь!Мов наше серце ножем пробиваешь!Що наши мечи на тебе не здиймутся,На дванадцять частей розлетятся…»
— Ох, мамо! — схватила Мотренька мать за руку. — То ж з ным буде! — жалобно шептала она, на глазах её показались опять слезы.
Ягужинский видит это, и его сердце разрывается жалостью и любовью.
7
Полная глубокого драматизма дума козацкая начала волновать душу даже холодного на вид гостя московского.
«Чем-то кончится все сие? — спрашивает себя мысленно Протасьев. — Какая духовная сила и лепота у сих хохлов, коль у самого подлого, нищего слепца слагается в душе такая дивная повесть?»
И он уже с глубоким интересом вслушивался в дальнейшие детали развёртывавшейся перед ним драмы, об одном сожалея, что нет здесь великого государя, чтоб и он прослушал козацкую думу, которая говорила устами слепца.
То брат середулыдий милосердие мае,Из своего жупана червону та жовту китайку видирае,По шляху стеле — покладае,Меншому брату примету зоставляе,Старшому брату словами промовляе:«Брате мий старший, ридненький! Прошу я тебе:Тут травы зелени, воды здорови, очереты удобни —Станьмо кони попасимо.Свого пишого брата хочь трохи пидождимо,На коней возьмимо,В городы християнськи хочь мало надвезимо,Нехай же наш найменший брат будет знати.У землю християнську до отца дохождати…»
— О, хороший, хороший! — сами собой шепчут губы Мотреньки.
А кобзарь тянул:
То старший брат до середульшого брата словами промовляе:«Чи ще ж тоби каторга турецка не увирилася.Сириця у руки не вьидалася!Як будемо своего брата пишого наджидати.То буде з Азова велыка погоня вставати,Буде нас всех рубати,Або в гиршу неволю живцем завертати».
— Правдиво рассудыв старший брат, пане стольнику? — спросил Протасьева Мазепа.
— Нет, пан гетман! — отрезал стольник. — За такой рассуд великий государь велел бы старшего брата бить батоги нещадно, дабы другим так чинить было неповадно.
Мотренька благодарными, растроганными глазами взглянула на Протасьева…
То як став пишеходец из тернив выходыти,Став червону китайку находыти:У руки хватае, дрибними сльозами обливае.«Це дурно, — промовляе, — червона китайка по шляху валяе.Мабуть, моих братив на свити немае!..Мабуть, з города Азова погоня вставала,Мене в тернах мынала,Братив моих догоняла, стриляла, рубала!Колы б я мог знаты,Чи моих братив постреляно,Чи их порубано,Чи их живых у руки забрано,-Ей, то пишов бы я по тернах, по байраках блукатыТила козацького-молодецького шукаты,Та тило козацьке-молодецьке у чистым поли поховаты,Звиру-птыци на поталу не подати»
— Вишь, пан гетман, он великодушнее своих бессердечных братьев, — заметил Протасьев.
То вин на шлях Муравськый выбигаеИ тильки своих братив трошки ридных слиды зобачаеТа побило ж меншого брата в полиТри недоли:Що одна — безводде, друга — бесхлибье,Третя — буйный витер в поли повивае.Видного козака з ниг валяе…
— Ох, мамо, мамо! — не осилила своего сердца Мотренька.
А кобзарь разошёлся, ничему не внемлет:
Вовки-сироманци, орлы-чернокрыльци,Гости мои мили!Хоть мало-немного обиждите,Покиль козацька душа з тилом разлучыться,Тоди будете мени з лоба чорни очи высмыкаты,Биле тило коло жовтои кости оббыраты,Но — пид зеленими яворами ховатыИ камышамы вкрываты»…
Продолжение думы было внезапно прервано приходом дежурного «возного», который доложил Мазепе и Кочубею, что от короля польского к пану гетману прибыл посол.
…Кобзарь, щедро всеми награждённый, встал.
8
На другой день рано утром, когда Мазепа, Кочубей и Протасьев ещё не вставали, Ягужинский, которого царь приучил вставать с петухами, вышел в диканьский сад, уже знакомый ему с прошлого года. Тогда Кочубей приезжал в Воронеж к Петру по делам Малороссии, откуда до Диканьки провожал его Ягужинский, чтоб вручить Мазепе пожалованную ему царём саблю.
