Суверенитет духа - Олег Матвейчев

А именно: не надо настаивать всяким демократам на парламентаризме и гражданском обществе везде и во всем. Не надо всяким консерваторам и монархистам настаивать на единоначалии и упорядочивать все общество в пирамиду. И так далее.

Гипертрофированный демократизм так же опасен, как гипертрофированная диктатура и проч. Именно там, где принципы «единичности», «особенности» и «всеобщности» не исходят из гармонии и единства, а борются между собой, громоздя «сдержки и противовесы», там и есть максимальная форма испорченного государства.

Испорченное государство не являет собой гипертрофию одного принципа (такого и быть не может, ведь все три момента есть всегда). Нет, в испорченном государстве одновременно властвуют грубые инстинкты толпы, при этом же крутят и мутят воду олигархи, заговорщики и прочие «позадисты», и там всегда есть произвол какого-нибудь лидера, калифа на час.

И все это одновременно.

Возьмите Россию 1990-х, как типично «испорченное государство». Было ли оно чистой демократией? Чистой олигархией? Чистой диктатурой?

Оно было и тем, и другим, и третьим одновременно!

Волюнтаризм и стрельба из танков по Верховному Совету от Ельцина сочетались с манипуляционными выборами, бунтами, демонстрациями народа, с коррупцией олигархии и правительства, которые пытались манипулировать и народом, и Ельциным.

Различие нынешней России с Россией 1990-х не в том, что стало меньше или больше демократии, или меньше и больше диктатуры, или меньше и больше олигархии, а в том, что стало меньше раздора и соревновательности между всеми названными, а больше консенсуса и единства. Каждый постепенно начинает осознавать свое место, свои права и обязанности, свою роль.

Принцип «единовластия» остался. Но ельцинский капризный, харизматичньгй волюнтаризм заменился мягким путинским авторитаризмом.

Принцип «особенности» остался, но соревновательная олигархия сменилась консенсусной. И правительство стало подумывать о народе, а не только считать, что власть — это продолжение собственности, и собственники стали понимать, что деньги и прибыли — это хорошо, но политика и народные интересы — совершенно другое дело.

Принцип народовластия тоже остался, но от уличной демократии перешел в более цивилизованные формы, создал систему опосредований через партии и проч.

Народ уже не ненавидит богатых и власть, еще не любит, но уже придерживается принципа лояльности. Все лояльны всем. Путин лоялен народу и бизнесу, бизнес лоялен Путину и народу, народ — Путину и бизнесу.

Этот консенсус хрупкий и гораздо ближе к конфликтному положению 1990-х, чем к идеальному состоянию, когда монарх, которым все гордятся, символически демонстративно подписывает все указы, подготовленные честным и компетентным правительством, а парламент, состоящий из искренних представителей разных групп населения, спорит, но приходит к консенсусу и издает законы, нужные всем.

Можно спорить о том, как сделать, чтобы все было гармонично, и никто не лез на чужую территорию. Из гегелевской теории можно почерпнуть разные мудрые советы на этот счет. Но лучше иллюстрировать систему Гегеля через теорию Вебера, она привычнее нашим политологам.

Вебер исследовал источники власти (кто и почему над кем-то властвует) и установил, что:

A) кто-либо властвует просто по традиции, и подчиняются ему по привычке;

Б) в силу компетенции и профессионализма и некой неравновесности в ресурсах, то есть то, что можно рационально увидеть (тот, кому я подчиняюсь, — опытнее, сильнее, умнее, а значит, я иду за ним);

B) либо по причине безотчетных факторов, то есть в силу того, что можно назвать харизмой (вот есть она — и все, вот слушаюсь я и все тут, я не сознаю источника', которому подчиняюсь, потому что отдаю ему свою субъ-ектность, видимо, на том основании, что эта субъект-ность превосходит мою, похищает ее, она выражает и представляет меня лучше, чем я сам себя, тогда зачем я сам себе, зачем умножать сущности?).

Так вот, возвращаясь к Гегелю, тут надо сказать, что все три ветви власти и должны, не пересекаясь, формироваться по разному принципу!!!

Власть одного — монарха — через традицию, через наследование. Подобно роду, флагу и гербу, чем древнее и традиционнее — тем больше уважения.

Правительство должно формироваться благодаря рационально-постижимым понятиям: компетентность, опыт и честность. И эти рационально-постижимые критерии должны быть замеряемы, четко прописаны и прозрачны. Чиновник идет вверх через карьеру: чем честнее, умнее, эффективнее, энергичнее, опытнее — тем выше пост.

Парламент и представительная власть формируются через выборы. Чем харизматичнее, чем лучше умеет представлять и выражать интересы народа или отдельной частной группы некий кандидат — тем скорее он будет избран представителем этой группы.

После Гегеля попыток революционизировать политическую мысль не предпринималось. Утверждение, что синтез, предложенный Гегелем, — последнее достижение всей истории мировой политологической мысли, дано не потому, что я очень уж симпатизирую Гегелю. Радостно было бы, если бы за 175 лет после его смерти появилось бы что-то поинтереснее в этом плане, но, к сожалению, величие Гегеля держится именно на том, что все остальные оказались малы. То есть они не стали придумывать новые синтезы, новые способы решения проблемы, а просто вернулись к догегелевским представлениям, к тем самым трем традициям. И стали доказывать, что каждая из них лучше, чем две другие. Точнее, конечно, каждый мнил себя революционером, но реально все возвращались к какой-то из трех выросших из Аристотеля традиций, которые Гегель уже синтезировал в себе. Так, Маркс реанимировал и углубил подход, согласно которому правят некоторые, то есть классы. Фашизм потом реанимировал теории героев и фюреров. Либеральная традиция упирала на ценности просвещения, «власть народа», то бишь, демократию. Конечно, масса ученых эклектично пользовалась то тем то другим, но в целом никто не придумал ничего иного, что было описано нами выше, еще до гегелевского синтеза.

Поэтому, возвращаясь к России, и отвечая на вопрос, что вся мировая традиция политической науки, коей уже более двух тысяч лет, может посоветовать России в ее ситуации, надо ответить:

1) Нам нужно восстановление монархии, причем сознательное, помпезное, замешанное на традиции, на чувстве глубокого патриотизма, знании истории и гордости за нее.

2) Нам нужна «вертикаль власти» на основе хорошего, прозрачного закона о государственной службе, который бы выстроил «великую китайскую стену» между службой и бизнесом, который бы продвигал честных и эффективных и отсекал коррупционеров и некомпетентных. Закон, который бы формировал вертикаль на основе принципа карьерности и чести, чтобы не мог школьный друг премьер-министра стать вице-премьером, не побывав предварительно главой района, губернатором, полномочным представителем и проч. и не показав на всех этих должностях конкретных успехов и служебного рвения.

3) И, наконец, выборность представительной ветви власти везде и всюду максимально свободная. Максимальное и свободное развитие всех институтов гражданского общества, мировых судов, судов присяжных, самоуправления. Минимальное администрирование и налогообложение бизнеса, причем, чем он меньше, тем меньше и администрирование и налоги.

Не много. Но и не мало. Большинство российских представителей, как политики, так и политологии даже до понимания этого не дотягивает. Так, например, у нас демократы и монархисты считают друг друга сумасшедшими и за один стол не сядут, тогда как в правильном государстве демократы и монархисты — это одни и те же люди, которые искреннее не понимают, как одно может противоречить другому, в то время как они прекрасно друг друга дополняют.

Тот, кто думает, что, когда мы говорим об идеальном государстве, мы противопоставляем некий недостижимый «пустой идеал» конкретной жизни, тот жестоко ошибается. Идеал — это не то, что «не существует в действительности» и к чему якобы нужно (или не нужно) стремиться. Нет. Если мы, например, признаем, что «идея человека» вообще в том, что он есть «разумный, двуногий и двурукий организм», то, наличие контуженных, потерявших руку и ногу на войне или под трамваем инвалидов ничуть не опровергает «идею человека». Я же никогда не скажу, глядя на большое количество инвалидов, что «практика выше теории, что надо переосмыслить определение человека в связи с тем, что практика нам доказывает, что люди бывают и одноногими, и однорукими и безумными, а практика — критерий истины…». Такое преклонение перед практикой будет сочтено сущим бредом. Наоборот, на практике мы видим, что тот, кто потерял ногу, заводит себе протез, а тот, кто был контужен, вырабатывает компенсаторные механизмы для ясного рассудка.