Записки президента - Борис Ельцин

В девять мы добрались без приключений на тракторе до дороги, вертолёт уже кружит. Лётчик видит нас, садится. Я впрыгиваю в вертолёт, взмываем. В полдесятого вертолёт садится на площадку аэропорта, к самому трапу подъехали машины, «скорая» и ГАИ. Прекрасно сработали гаишники — по городу промчались за какие-то минуты. Милиция на несколько секунд останавливала колонны, «разрезала» их, мы проскакивали, и колонны продолжали движение. Прямо со свистом доехали до моего дома, уже без пятнадцати десять. В этот момент я должен подниматься на трибуну. Дома все были предупреждены, и когда я открыл дверь, семья кинулась мне навстречу, кто с костюмом, кто с рубашкой, кто с галстуком. Все меня переодевали, а я в это время брился. С боем часов, в десять ноль-ноль я торжественно поднялся на трибуну. Успел!

Сегодня 7 ноября. Странное ощущение в этот день у людей старшего поколения, да и у среднего тоже. Где теперь белые, где красные? Те герои или эти? А может, никакие не герои? Ничего не разберёшь. И кто мы сами? Рабы, пушечное мясо? Неужели так?

Но от своей жизни никуда не денешься.

…История эта, как, наверное, догадался читатель, одна из тех, что вспоминаешь частенько. Или видишь во сне. Когда вдруг охватывает тебя это ощущение полной безысходности — как в том снегу, где ступаешь в темноте неизвестно куда, как в той деревне, словно заколдованной…

Почему-то обязательно нужно успеть на трибуну, не опозориться. Страшная тревога.

Может, и есть в этом какая-то мистика — не знаю. Но думаю, что этот повторяющийся сон в моей жизни неслучаен. И его — по сюжету — преодоление тоже.

При малейшем ощущении своей беспомощности, скованности охватывает меня эта тревога.

Так было и в те тяжёлые месяцы.

Дневник президента

9 декабря 1992 года

Я приехал со съезда на дачу в полном трансе. Наверное, такое со мной случилось впервые за пять лет, с 1987 года…

Не думаю, что произошедшее на съезде было случайно, что все совпало… Так мою главную болевую точку можно было только высчитать.

Я не выношу обстановки публичного наскока. Когда бьют с разных сторон, все вместе. Содержание уже не важно. В интонации, да даже в походке человека, поднимающегося на трибуну, я ощущаю это звериное желание ударить больно, эту попытку распалить, завести себя, этот страшный импульс к удару.

Все эти боевые эмоции понятны в борьбе, в бескомпромиссной схватке. Но когда скопом бьют одного, забивают, топчут ногами…

И ты ничего не можешь сделать.

Задним числом я понимаю, что моя болезненная реакция на такие экзекуции — это рецидив того психологического надлома, который произошёл у меня после пленума Московского горкома партии. Тогда по команде Горбачёва меня привезли в зал заседаний прямо с больничной койки и в хорошем партийном стиле топтали несколько часов. Но я об этом уже писал…

В тот вечер, 9 декабря, после очередного заседания я вернулся на дачу не поздно. Увидел глаза жены и детей. Рванул в баню. Заперся. Лёг на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо.

Вытащил меня из этого жуткого состояния Александр Васильевич Коржаков. Сумел как-то открыть дверь в баню. Уговорил вернуться в дом. Ну, в общем, помог по-человечески.

Затем, как всегда, главный «удар» на себя приняла Наина… Постепенно я отошёл.

Кто-то из домашних сказал: надо спросить у людей — или ты, или они. Народ все прекрасно понимает…

И вдруг я зацепился за эти слова. Идею референдума мне подсказывали давно политологи и юристы. Но речь шла о том, чтобы таким образом решать судьбу съезда: распускать — не распускать.

А тут была совершенно новая постановка вопроса: хотят люди дальше жить с президентом или со съездом? Бог надоумил в тот вечер моих самых родных людей.

Я сразу попросил соединить меня с Илюшиным. Ночью к работе подключился Шахрай, спичрайтеры. Над моей короткой речью, кроме меня, трудились ещё четыре человека. Точность идеи состояла в том, что в такие напряжённые моменты мне совершенно необходима поддержка именно простых людей, людей с улицы, совершенно случайных, никаких не избранных. Только от них я черпаю жизненную силу, если трудно. Если наступает предел.

Кто-то предложил сразу после выступления организовать поездку на АЗЛК или на подшипниковый завод. Я выбрал автозавод.

Два часа поспал и опять до утра черкал выступление. Но оно, конечно, все равно получилось шероховатым.

Я помню, кто меня познакомил с Хасбулатовым.

Это был Сергей Красавченко, председатель Комитета по экономической реформе Верховного Совета, член межрегиональной депутатской группы.

Когда Хасбулатов вышел из кабинета, Красавченко сказал такие слова: «Борис Николаевич, с этим человеком держитесь строго. Нельзя оставлять его одного, такой у него характер. Все время следите, чтобы он шёл за вами, понимаете?»

Позднее я вспомнил об этих загадочных словах, которым в тот момент, честно говоря, не придал значения. Тогда Хасбулатов казался умным, интеллигентным человеком. И тихим.

Главное — тихим. В профессоре Хасбулатове совершенно не было столь противного моей натуре нахрапа, тупой хамской энергии, свойственной многим партработникам.

Другая история произошла с Зорькиным. Валерий Дмитриевич был одним из членов Конституционной комиссии. Причём — самым незаметным. Самым скромным. И когда настала пора в Верховном Совете выбирать председателя Конституционного суда, решено было остановиться именно на этой кандидатуре, как на самой компромиссной, устраивающей абсолютно всех!

Не левый, не правый. Объективный. Профессор-юрист. Тоже тихий, порядочный интеллигент.

…Что же произошло с этими людьми? Откуда взялась эта сумасшедшая тяга к власти?

Я не знаю, как сложилась бы судьба этих нормальных московских профессоров, если бы не новая эпоха в политике, неожиданно выдернувшая их наверх.

Видимо, есть некая загадка в каждом таком «тихом» человеке, осторожно и расчётливо преподносящем окружающим свою «тихость», лояльность.

Может, в детстве им до смерти хотелось быть лидером, главарём компании. А кто-то задавил, унизил.

Может, было постоянное ощущение, что окружающие недооценивают, не понимают, с каким великим человеком имеют дело — и в школе, и в институте, да и девушки склонны обращать слишком много внимания на внешность, не умеют заглянуть глубже, внутрь…

Или нам не дано понять скрытых глубин чисто рациональной психики, где все подчинено здравому смыслу?

Можно долго гадать на кофейной гуще. Я могу сказать только одно: прошедшие годы убедили меня в том, что знание людей, опыт общения, какая-то житейская нахватанность — в сегодняшней российской политике ничто. Даже опыт таких этажей власти, как ЦК КПСС, совершенно не помогает! Все-таки там были отношения простые, советские. Здесь вступают в силу какие-то иные, очень странные механизмы. Может, научусь разгадывать их…