Части целого - Стив Тольц

Более того, очень вероятно, что именно те секреты, которые ты выдал, когда обнажал душу, и послужат причиной разрыва. Твои откровения во время близости подожгут запал, который взорвет динамит, он и отправит любовь на тот свет.

Нет, возразишь ты. Она знает, в каком жестоком мире я живу. И понимает, что цель оправдывает средства.

А ты не спеши, задумайся: любовь — это процесс идеализации. Задай себе вопрос: до какой поры женщина способна идеализировать мужчину, который наступает на макушку тонущего и помогает ему надежнее уйти под воду? Поверь, не очень долго. Полагаешь, холодными ночами у очага, когда ты встаешь отрезать сыру, она не вспоминает твой откровенный рассказ, как ты отрезал ногу врагу? Еще как вспоминает.

Если бы мужчина планировал избавляться от партнерши каждый раз, когда обрываются их отношения, данная глава была бы не нужна. Но так в жизни не происходит. И надежда на воссоединение сохраняет жизни многим из тех, кому место на дне глубокого ущелья.

Итак, нарушители закона, кем бы вы ни были, вам, чтобы выжить, необходимо хранить свои секреты, преследовать врагов, а свою особу держать подальше от правоохранительных органов. Как ни печально — таково наше общее бремя, — это возможно лишь в случае, если мы одиноки. Хочешь секса, обратись к проститутке. Нужны теплые объятия, иди к матери. Нравится, чтобы кто-нибудь грел твою постель зимой, заведи собаку, только ни чихуахуа и ни пекинеса. И запомни одно: выдать свои секреты — значит распрощаться со своей безопасностью, свободой и жизнью. Правда сначала убьет твою любовь, затем тебя самого. Знаю, это звучит неприятно. Но еще неприятнее стук судейского молотка, когда он опускается на крышку стола из красного дерева.

Я закрыл книгу и лежал на кровати, думая об откровенности и лжи. И решил: мои чувства были искренними. Но хоть я от макушки до пят был набит всякими секретными историями, ни одной не рассказал Каланче. Почему я инстинктивно следовал советам книги, написанной для преступников? Впрочем, что мне, собственно, было рассказывать? Такие неприглядные детали, как меня зажимали в углах хулиганы, а я притворялся, что сплю, когда меня избивали? Или как, занимаясь с ней любовью всего неделю, стал настолько ее ревновать и бояться, что она бегает на сторону, что сам переспал с другой, чтобы лишить себя права на ревность? Я даже не собирался рассказывать ей о хорошем: как однажды утром я вышел из лабиринта на дорогу и обнаружил, что фонари еще гудят надо мной, ранний ветерок щекочет деревья, знакомый запах жасмина приятно путает чувства, и кажется, будто нос полон мягкими, пьянящими лепестками, похожими на тончайшие розовые веки. Я ощутил такую сказочную вибрацию в воздухе, что унес у кого-то с газона садового гномика и поставил на лужайку на другой стороне дороги. Там открыл воду в шланге и положил на крыльцо соседу. Надо делиться, люди! Что его — то твое! Что твое — то его! Лишь потом все совершенное показалось мне странным, и я не допустил, чтобы рассказ об этом случае достиг барабанной перепонки любимой.

Меня настолько сильно заразило неверие отца в том числе и в собственные мысли, чувства, свободу выбора и интуицию, что я перестал верить в свои мысли, чувства, свободу выбора и интуицию и не смог ей сказать, что время от времени впадаю в мечтательный транс, во время которого вижу, будто все противостоящие силы Вселенной неожиданно и необъяснимо объявляют перемирие и тают до тех пор, пока у меня не возникает ощущение, что все сотворенное — у меня между зубов. Я могу гулять по улице или стирать адрес порносайта из памяти интернет-навигатора, когда меня внезапно окутывает мягкий, золотистый туман. Что это? Приступ суперсознания, когда Я Меня становится Мы Нас, где Мы — либо Я и Облако или Я и Дерево, а иногда Я и Закат или Я и Горизонт, но редко Я и Масло или Я и Сбитая Эмаль? Как я мог объяснить это ей? Пытаться передать непередаваемое — значит рисковать все упростить, и тогда нервное возбуждение будет низведено до уровня дешевого нервного возбуждения, да и что она подумает, когда узнает про эти завораживающие галлюцинации? Может прийти к заключению, что я один примирился со Вселенной, а остальные — нет. Как говорит отец: мгновения космического сознания — всего лишь естественная реакция на внезапное подсознательное прозрение и понимание собственной смертности. Судя по всему, ощущение единства — самое весомое доказательство разъединенности. Как знать? Ощущения гениальных прозрений Истины вовсе не означают, что они таковые и есть. Если не доверяешь одному чувству, следует не доверять всем остальным. Нет никаких оснований полагать, что шестое чувство так же не вводит в заблуждение, как обоняние и зрение. Этот урок я получил от отца, и вот самая главная новость из того угла, куда он загнал себя своими рассуждениями: прямая интуиция настолько же ненадежна, насколько убедительна.

Вот видите? Как я мог говорить ей такие вещи, когда сам не был в них уверен? Или признаться, что временами не сомневаюсь, что способен читать отцовские мысли, а временами не сомневаюсь, что он способен читать мои. Иногда я пытался с ним мысленно разговаривать и мысленно воспринимал его «нет». Чувствовал, как его «да пошел ты!» плыло сквозь эфир. Разве мог поделиться я с Каланчой, что не один раз у меня были видения лишенного тела лица. Впервые это произошло в детстве: загорелое лицо с усами, мясистыми губами и широким носом возникло из черной пустоты, пронзительный взгляд создавал атмосферу сексуального насилия, рот скривился в безмолвном крике. Я уверен: подобное случается с каждым. Но наступает день, когда человек видит лицо, даже когда не спит. На солнце. В облаках. В зеркале. Видит ясно, хотя его там нет. Потом начинает ощущать. Встает и спрашивает: «Кто там?» И, не получив ответа, грозит: «Я вызову полицию!» Что же это за видение, коль скоро это не призрак? Самое вероятное объяснение: наиболее полно облеченная в форму и заявившая о себе идея. В моем мозгу бродят и ищут выхода различные мысли, но хуже то, что я не могу контролировать, где и когда они явятся на свет.

Нет оснований предавать огласке всякую уродливую, неприятную, лукавую, идиотскую мысль, витающую в моей голове. Вот почему, когда человек стоит на берегу и его любимая спрашивает нежным голоском: «О чем ты думаешь?», он не отвечает: «О том, как я ненавижу людей и желаю, чтоб все они навеки пропали!» Это невозможно. Я мало знаю женщин, но в этом не сомневаюсь.

Я заснул, но в четыре утра проснулся как от толчка. Мне стукнуло в голову: а ведь я ни разу не упоминал Каланче, что Терри Дин — мой дядя! До восьми часов я не отводил взгляда от циферблата, затем позвонил Брайану.

— Кто это?

— Как вы узнали, что я племянник Терри Дина?

— Джаспер?

— Откуда вы узнали?

— Твоя подружка мне сказала.

— Да… понятно. Я просто хотел проверить. Значит, вы и она, вы…

— Что мы?

— Она сказала, что вы встретились только раз и то ненадолго.

Брайан не ответил. Я слышал в тишине, как он дышал — словно человек, получивший над другим власть, и я в конце концов тоже задышал, но как тот, кто вынужден признать, что его подмяли. И тут его прорвало: он стал рассказывать, однако не о себе и о ней, а тайны, которые она скрывала — чуть ли не всю свою жизнь: о том, как в пятнадцать лет она убежала из дома и два месяца жила с наркоторговцем из Чиппендейла по имени Фредди Люксембург, как затем после аборта вернулась к родителям и перешла в другую школу, как в шестнадцать стала одна шататься по барам, где они и познакомились, как снова убежала из дома и жила с ним год, пока не застукала его с другой женщиной, не взбесилась и не вернулась домой, как родители водили ее к психотерапевту и тот назвал ее бомбой в человеческом обличье, как она звонила Брайану и оставляла странные сообщения на его автоответчике, что ее новый парень убьет его, если он снова объявится в ее жизни. Меня удивило, что любовник-убийца — это я.

Я принял его слова с наигранным спокойствием, отвечая что-то вроде «угу» и стараясь скрыть тревогу, какую испытывал вследствие неутешительных выводов. То, что Адская Каланча звонила бывшему приятелю и оставляла на его автоответчике сообщения с угрозами, означало, что она все еще от него тащится, а то, что он с ней советовался, как ему вернуть прежнюю работу, означало, что он, вероятно, тоже все еще от нее в ужасе. Я не мог прийти в себя. Она мне лгала! Она мне лгала! Мне! А я-то считал, в наших отношениях лгуном должен быть я!

Я повесил трубку и раскинул ноги по сторонам постели подобно двум якорям. Так я провалялся несколько часов и взял себя в руки лишь для того, чтобы позвонить на работу и сказаться больным. Примерно в пять встал, устроился на задней веранде и высыпал табак из сигареты в трубку. Глядя на закат, я думал: вот я вижу на солнце лицо, то самое старое знакомое лицо, что давно уже мне не является… Цикады подняли страшный шум, и мне показалось, круг их сжимается. Захотелось поймать одну, засунуть в трубку и выкурить. Интересно, думал я, сможет ли это меня взбодрить? И тут я увидел взметнувшуюся в небо красную ракету. Отложив трубку, я направился в сторону дымного следа. Это была Адская Каланча. Я дал ей ракетницу — она вечно плутала в лабиринте.