Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Впереди, возле наглухо задраенных перекрытий, уже вспыхивала грозная надпись: «Смертельно! Смертельно!» — и, периодически включаясь, предостерегающе выла сирена.

До сих пор Эриком владело одно стремление: пробиться в зону шлюзования, к Юлии. Как он поступит дальше, каким образом сумеет помочь Юлии и ее товарищам, Эрик представлял себе не очень ясно. Вся надежда была на то, что, если ему удастся попасть в зону бедствия, дальше за дело возьмутся роботы-спасатели. Ну а если этот расчет не оправдается, тогда он, по крайней мере, до конца будет возле Юлии.

Эрик не ошибся: возле перекрытий копошились роботы-спасатели. Один из них предупреждающе поднял руку:

— Смертельно опасно! Смертельно опасно!

Но Эрик сказал резко и решительно:

— Слушать меня! Всем слушать меня!

Он едва успел натянуть защитный костюм индивидуального пользования, с которым не расставался с тех пор, как впервые услышал о катастрофе, и тут же створки перекрытия медленно раздвинулись. Вместе с роботами-спасателями Эрик оказался словно бы в тамбуре. Перекрытия за их спинами снова сошлись, и тогда только начали открываться следующие двери. Они еще не открылись полностью, а Эрик уже даже сквозь защитный костюм почувствовал дыхание раскаленного воздуха. Впереди неспешно клубился пар.

Эрик шагнул вперед, и роботы послушно двинулись за ним. Все, что происходило потом, Эрик помнил обрывочно, разорванно.

Клубы пара, воющая сирена, темная вода под ногами…

Потом в его памяти вставала уже другая картина: робот-спасатель орудует лазерным резаком, вскрывая переборки, ведущие в зону шлюзования…

Следующее, что он помнил, — лицо Юлии, едва различимое за защитным скафандром… Или нет? Или это было уже после, когда они выбрались из зоны бедствия?..

Дальше — провал, темнота. Пахло гарью, и сладкая, вязкая слюна подступала к горлу…

Очнулся он уже в больничной палате. Возле него дежурил робот-санитар. Всякий раз, когда Эрик открывал глаза, робот заботливо склонялся к нему, поправлял одеяло, подавал воду. Эрик впадал в забытье, снова приходил в себя и опять видел возле постели все того же робота-санитара. Но однажды он открыл глаза, и вдруг из-за спины робота выплыло лицо Юлии. Эрик прикрыл веки, он был уверен, что это мираж, больное воображение. Потом снова взглянул туда, где сидел робот. Робота не было. На его месте сидела Юлия.

— Наконец-то… — сказал он. — Наконец-то…

Она смотрела на него своим озабоченным, словно пытающимся что-то разгадать взглядом.

— Эрик… — сказала она, беря его за руку. — Эрик… Я так счастлива, что ты… что с тобой… не случилось ничего страшного… Ты знаешь, они ведь были уверены, что ты обрекаешь себя на гибель, что ты не можешь не погибнуть. Теперь они говорят: это необъяснимо, это невозможно, это какое-то чудо… По всем расчетам, по всем данным ты должен был погибнуть… Эрик…

— Ничего, мы еще поживем, — сказал он, слабо улыбаясь.

Юлия осторожно гладила его руку. Было тихо, только откуда-то из больничного коридора доносился приглушенный голос диктора:

— Передаем сообщение Главной Информационной Службы Единой Системы. В соответствии с программой, разработанной Электронным Центром по изучению человеческой психики, на Рузе в течение последнего времени проводился эксперимент под девизом «Предел человеческих возможностей». Эксперимент прошел успешно и предоставил в распоряжение Электронного Центра богатый фактический материал, который в данный момент тщательно систематизируется и изучается. Об окончательных результатах эксперимента будет сообщено в дальнейшем…

— Эксперимент… — потрясенно прошептал Эрик. — Так, значит, это был всего лишь эксперимент…

— Неправда! — отозвалась Юлия. — Неправда! Не верь им, Эрик, не верь! Слышишь? Не верь!

По ее лицу текли слезы.

ПОВЕСТИ

БЫЛ ЛИ ТЫ СЧАСТЛИВ?

1

Зимой 1955 года Новиков несколько неожиданно для себя стал солдатом. Неожиданно — потому что к тому времени он уже успел окончить педагогический институт и устроиться на работу в городскую газету. В военкомат его вызывали несколько раз, но ничего определенного ему не говорили, словно и сами там, в военкомате, колебались, не знали, что с ним делать. А время между тем шло, и Новикову вот-вот уже предстояло переступить грань призывного возраста. Постепенно Новиков, который первые месяцы после окончания института жил в ожидании призыва, успокоился, придя к выводу, что армия, вероятно, успешно обойдется и без него.

Тут-то он и получил повестку.

— Ну вот и до вас очередь дошла, вот и вы понадобились, — сказал Новикову капитан в военкомате, причем в его голосе слышалась многозначительность, словно бы намекавшая на распоряжения свыше.

И Новикову хотелось верить, что так оно и было. Служба в армии не пугала его: он был в том возрасте, когда перемены в жизни не страшат, не огорчают, а лишь веселят и бодрят душу. Ему хотелось верить, что о нем вдруг вспомнили вовсе не случайно, а оттого лишь, что кому-то где-то понадобился именно он, Новиков, с его высшим образованием, с его знаниями, способностями и пусть еще малым, но все же жизненным опытом, и что призывают его, дабы он занял некое пустующее сейчас, но предназначенное именно для него место, какую-то крохотную ячейку в том гигантском организме, который именуется армией.

Так или примерно так думал Новиков, отправляясь в армию.

Эти его предположения, а точнее сказать — ощущения, казалось, подтверждались и тем, что путь к своей новой армейской жизни Новикову предстояло проделать не в воинском эшелоне, а в обычном пассажирском поезде «Москва — Владивосток», и тем, что ехали они небольшой, словно бы избранной, группой — человек сорок, сопровождаемые старшим лейтенантом, а также той таинственностью, которой окружил этот старлей все, что касалось их будущего места службы, — даже названия станции, где должно было закончиться их путешествие, они не знали до самого последнего момента.

Но именно здесь, в этом поезде, случилось маленькое, на первый взгляд совершенно незначительное происшествие, которое тем не менее надолго оставило след в душе Новикова.

На второй или третий день пути в вагоне впервые появился ревизор. Билетов у призывников, естественно, не было — билет, выписанный на всех сразу, одновременно, хранился у старшего лейтенанта. Ревизору же надо было лишь сверить цифру, указанную в билете, с числом едущих призывников, отличив их каким-то образом от остальных пассажиров. Ревизор о чем-то тихо посовещался со старшим лейтенантом, тот согласно кивнул и скомандовал:

— Всем снять шапки!

Большинство призывников даже в вагоне предпочитало не снимать шапок — то ли стыдились они своих наголо остриженных голов, то ли мерзли с непривычки. Теперь же их руки послушно потянулись к шапкам. А ревизор шел вдоль вагона, взгляд его скользил по обритым головам, и губы шевелились, ведя счет: «Один, два… четырнадцать… двадцать семь… тридцать…»

Все так же сосредоточенно шевеля губами, он прошел мимо Новикова, взглядом своим словно поставив метку на его остриженной голове.

И Новиков, сам не понимая отчего, вдруг сжался под этим взглядом. Странное чувство — точно он проваливается куда-то, где нет ни имен, ни фамилий, ни различий лиц, характеров, желаний, а есть лишь один-единственный общий признак — наголо остриженная голова, — охватило его. Такой пустяк, такая мелочь — взгляд другого человека, безразлично скользнувший по твоей остриженной голове, а вот поди ж ты… сколько еще времени, даже во сне, будет преследовать Новикова это ощущение собственной безликости…

Ревизор бесцеремонно поколебал, подверг сомнению и без того хрупкую надежду на его, Новикова, особое положение, на его избранность, его отличие от остальных. Для ревизора он был одним из сорока — только и всего. Одним из сотни — или из тысячи? — будет он завтра. Оттого, наверно, так и задел Новикова этот маленький эпизод, что за ним, казалось, уже угадывалось все то, что ожидало Новикова завтра.