Свобода - Джонатан Франзен

— Попытаемся пройти за кулисы? — спросил Уолтер.

— Не могу, старик. Не хочется.

— Мы всего лишь представимся. Это займет одну минуту. Я попрошу разрешения заглянуть еще разок и объяснить поподробнее…

— Не хотелось бы. Я с ними не знаком.

Игравшая в перерыве музыка, которую традиционно выбирал хедлайнер, была безупречно эксцентрична. (Ричард, не раз выступавший в роли хедлайнера, видел в таком способе доказывать крутость своих музыкальных пристрастий, а потому предоставлял выбор микса товарищам по группе.) Тем временем техперсонал расставлял на сцене огромное количество микрофонов и инструментов, а Уолтер продолжал излагать историю Конора Оберста — он выпустил первый диск в двенадцать лет, сейчас живет в Омахе, его группа — скорее семья, нежели обычный рок-коллектив. Ясноглазые подростки текли в зал изо всех дверей (дурацкое название, рассчитанное на то, чтобы потешить самолюбие молодежи, с раздражением подумал Кац). Он чувствовал себя поверженным, и дело было не только в зависти или в том, что он пережил собственную славу. Кац скорее страдал из-за расколотости мира. Нация вела две безобразные войны, планета нагревалась, как духовка, а здесь, в клубе, вокруг него толпились сотни подростков, точные копии Сары — любительницы бананового кекса, со своими невинными устремлениями и притязаниями — на что? На чувства. На незрелое поклонение суперзнаменитой группе. На то, чтобы ритуально отречься на пару часов, в субботу вечером, от цинизма и гнева старшего поколения. Как и утверждала Джессика на сегодняшнем собрании, современные подростки не питали злобы ни к кому. Кац мог судить об этом по их одежде — она не отражала ни ярости, ни недовольства, которые подпитывали толпу в годы его юности. Подростки собрались не излить свой гнев, а отпраздновать найденный ими, целым поколением, более спокойный и респектабельный образ жизни, который отнюдь не случайно лучше гармонировал с идеологией потребления. А следовательно, гласил: умри, Кац.

Оберст вышел на сцену в одиночку, в зеленовато-голубом смокинге, проверил аппаратуру и спел несколько длинных песен соло. Этот мальчик действительно был талантлив, и тем более нестерпимым происходящее казалось Кацу. Имидж измученного жизнью задушевного певца, непростительное растягивание песен за все мыслимые рамки, изысканные преступления против традиций поп-музыки… Оберст воплощал собой искренность, а если вдруг прорывалась фальшивая нотка, он с неподдельным гневом говорил о том, как трудно быть искренним. Потом на сцену вышли прочие члены группы, в том числе три молоденькие бэк-вокалистки, сущие грации, в соблазнительных платьях. Шоу действительно получилось великолепное — Кац не в силах был унизиться до отрицания. Но он чувствовал себя единственным трезвым человеком в компании пьяниц. Единственным не верующим в обновление церкви. Его вдруг охватила острая тоска по Джерси-Сити, по улицам, убивающим любую веру. Ричарду казалось, что он что-то должен там доделать в своей раздробленной нише, прежде чем наступит конец света.

— Что скажешь? — весело спросил Уолтер в такси.

— Что я старею.

— А мне очень понравилось.

— Слишком много песен о подростковых любовных драмах.

— Все это — песни о надежде, — сказал Уолтер. — Невероятная пантеистическая попытка сохранить веру хоть во что-нибудь в мире, где правит смерть. Оберст в каждую песню вставляет слово «подняться». Это название нового диска — «Подъем». Та же религия, только без дурацких догм.

— У тебя поразительная способность восхищаться, — заметил Кац. И добавил, пока такси пробиралось в потоке машин по замысловатой развязке: — Сомневаюсь, что смогу принять участие в твоем проекте, Уолтер. Мне адски стыдно.

— Просто делай то, что можешь. Определи свои рамки. Если захочешь приехать в мае на пару дней и пообщаться с молодежью — может быть, даже переспать с какой-нибудь девушкой, — я не против. Это уже кое-что.

— Я подумываю о том, чтобы вновь заняться музыкой.

— Потрясающе! Отличная новость. Я бы предпочел, чтобы ты писал песни, нежели работал на нас. Только перестань, ради бога, строить дома.

— Возможно, мне это зачем-то нужно. Ничего не могу поделать.

В доме было темно и тихо, когда они вернулись, свет горел только на кухне. Уолтер сразу пошел спать, а Ричард ненадолго задержался внизу, решив, что Патти может услышать его и спуститься. Не считая прочих переживаний, он сейчас мечтал об обществе человека с чувством юмора. Он поел холодной пасты и выкурил на заднем дворе сигарету, потом поднялся на второй этаж и подошел к двери комнаты Патти. Судя по подушкам и одеялам, которые он видел накануне сложенными на кушетке, она спала именно тут. Дверь была закрыта, свет не горел.

— Патти, — позвал он так, чтобы она наверняка услышала, если не спит.

Кац прислушался, до звона в ушах.

— Патти, — повторил он.

Его тело не верило, что она спит, но, возможно, Патти просто не было в комнате — а Кацу отчего-то не хотелось открывать дверь и проверять самому. Недоставало легкого поощрения, подтверждения того, о чем говорили инстинкты. Он вернулся на кухню, доел пасту, прочел «Таймс». В два часа ночи, все еще пьяный от никотина, с растущим раздражением, Кац вновь пошел наверх, постучал в дверь и вошел.

Патти сидела на кушетке в темноте, по-прежнему в спортивном костюме, и смотрела в никуда, сложив руки на коленях.

— Прости, — сказал Кац. — Ничего, что я заглянул?

— Ничего, — ответила она, не глядя на него. — Но лучше давай пойдем вниз.

Ощущая незнакомую тяжесть в груди, он спустился по черной лестнице на кухню. Это было сексуальное предвкушение, которого Кац не испытывал, казалось, со времен ранней юности. Патти, пройдя на кухню вслед за ним, закрыла лестничную дверь. Она была в мягких носках — их обычно носят немолодые женщины с усталыми ногами. Без каблуков она все равно была высокой — это, как всегда, приятно удивило Ричарда, и он вспомнил строчку из собственной песни: о том, что тело Патти словно создано для него. Вот к чему пришел постаревший Кац — он мог растрогаться от собственных стихов. И это предназначенное для него тело по-прежнему было весьма красиво, ни одна линия не резала глаз — что, несомненно, было результатом многочасовых занятий в спортзале. Крупными белыми буквами на черной футболке было написано «Выше!».

— Я хочу чаю с ромашкой, — сказала она. — Будешь?

— Конечно. Кажется, такого никогда не пробовал.

— Жизнь прошла мимо тебя.

Патти зашла в кабинет и вернулась с двумя чашками кипятка, в которые бросила чайные пакетики.

— Почему ты не ответила, когда я поднялся в первый раз? — спросил Кац. — Я сидел на кухне два часа.

— Наверное, просто задумалась.

— Ты решила, что я ушел спать?

— Не знаю. Я просто думала… ни о чем, если ты меня понимаешь. А потом поняла, что ты наверняка захочешь со мной поговорить и что я обязана это сделать. И вот я здесь.

— Ты вовсе не обязана…

— Нет-нет, все в порядке, давай поговорим. — Она села за стол напротив Каца. — Хорошо прошел вечер? Джесси сказала, вы пошли на концерт.

— Мы — и еще восемьсот двадцатилетних мальчишек и девчонок.

— Ха-ха. Бедняжки.

— О, Уолтер отлично провел время.

— Не сомневаюсь. Он с таким энтузиазмом относится к современной молодежи.

Нотка неудовольствия в ее голосе воодушевила Каца.

— Я так понимаю, у тебя другая точка зрения?

— В общем, да. Мне никто не нужен, кроме собственных детей. Мои мне по-прежнему нравятся. Но остальные меня не волнуют.

Ее заразительный смех остался прежним. Несмотря на новую прическу и макияж, Патти теперь выглядела старше. Возраст работал только в одном направлении, и это было так очевидно, что внутренний голос советовал Кацу бежать, пока еще возможно. Он последовал инстинкту, приехав сюда, но между инстинктом и планом, как ему теперь становилось понятно, была большая разница.

— А что тебе в них не нравится? — спросил он.

— С чего бы начать? Во-первых, вьетнамки. Шлепанцы. Я их терпеть не могу. Как будто весь мир — это их спальня. И они даже не слышат это постоянное шлеп-шлеп-шлеп, потому что у них наушники в ушах. Стоит мне встретить на улице очередного подростка, как я немедленно прощаю сволочей-соседей, потому что они по крайней мере взрослые. Они хотя бы не ходят в шлепанцах и не стремятся доказать, какие они рассудительные и спокойные по сравнению с нами, старшими. Это меня раздражает, терпеть не могу видеть голые ноги в метро. Впрочем, всем остальным, наверное, приятно смотреть на красивые пальчики. Идеальные, восхитительные ноготки. Злятся только женщины, которые, к сожалению, уже слишком стары, чтобы заставлять окружающих любоваться пальцами у них на ногах.

— А я даже не заметил, что шлепанцы в моде.