Роксолана - Павел Загребельный

— Не надо! — махнул рукой Сулейман. — Замолкни. Грех!

Ловкий Ибрагим еще успеет впоследствии выгодно продать портрет венгерского короля, и тот окажется далеко на севере, в замке шведского короля Густава Вазы, который задался целью собрать у себя лики всех властителей Европы, весьма гордясь тем, что и сам попал в столь избранное общество. Еще через несколько веков бойкие гиды в мрачном зале шведского замка Грипсгольм будут показывать скучающим туристам изображение несчастного венгерского короля, подтрунивая над его преждевременным рождением и позорной смертью в трясине.

Но Сулейман ничего не узнает ни о судьбе портрета, ни о подтрунивании потомков. В глубокой меланхолии, вызванной необычным письмом Роксоланы, переправится он через Дунай (снова был мост, за сооружением которого султан наблюдал без малейшей радости) и медленно пройдет через всю венгерскую землю, неся с собой пожары, разруху и смерть, пока снова не прискачут гонцы из Стамбула и не вручат ему новое послание от Хуррем со словами: «Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств…» И снова мир заиграл красками, засияло после многомесячных дождей солнце, захотелось жить, и султан даже смилостивился над побежденными, объявив, что все неверные могут откупиться от неволи и от смерти за установленную плату.

Когда в начале октября Сулейман возле Петроварадина перешел Дунай, из Стамбула пришла весть, что Роксолана родила ему четвертого сына. Он послал щедрые подарки султанше и фирман о присвоении новорожденному имени Абдаллах, то есть угодный аллаху, но уже через несколько дней снова прискакали гонцы с печальным известием, что маленький сын, не прожив на свете и трех дней, отошел в вечность, а султанша Хасеки от горя и отчаяния тяжело занемогла. «Поистине то, что вам обещано, наступит, и вы это не в состоянии ослабить!»

Султан бросил войско, бросил все на свете, без передышки поскакал в столицу, вновь, как и когда-то после Белграда, не заботился ни о триумфе, ни о чествованиях, торопился в Стамбул, только тогда его гнала необъяснимая тоска, а теперь — страсть и тревога за жизнь самого дорогого на свете существа.

ГАРЕМ

Воздух был душный и тяжелый. Не помогали воскурения и разбрызгиваемые бальзамы. От них было еще тяжелее. Запах тления и смерти. Маленький Баязид, качавшийся в серебряной колыбельке, уставился на султана черными глазенками, потом испуганно заплакал. Смуглотелая нянька бросилась было к ребенку, но Хуррем слабо махнула рукой, чтобы та не трогала Баязида. Пусть поплачет. Лежала на постели, зеленой, как трава, вся в желтых шелках: длинная сорочка, широкие шаровары, сама тоже желтая, точно натертая шафраном, Сулейман даже испугался:

— Хуррем, что с тобой? Ты нездорова?

— Зачем вы пришли? — спросила она холодно. — Я вас не звала.

— Хасеки!

— Никакая я вам не Хасеки.

— Хуррем!

— И не Хуррем.

Теперь разгневался и он. За ним внесли множество подарков, расставив сундуки, евнухи мигом убрались прочь, а эта странно желтая женщина словно бы хочет, чтобы убрался и он, падишах и повелитель всего сущего.

— Так кто же ты такая? — спросил он с угрозой в голосе.

— Настася. Когда умру, стану снова Настасей, как была у родной мамуси.

— Я не умею произносить такие имена.

— Ах, вы не умеете! — Она порывисто приподнялась на локте, провела по нему глазами с ног до головы. — Не умеете! Это же греческое имя. А грека своего ведь умеете называть? Умеете?

— Оставь его, — пытаясь успокоить больную, сказал султан.

— Оставить? А ваши горькие слова из-за этого грека? А ваша милость ко мне? И это оставить? Все во мне умерло от тех упреков. И маленький Абдаллах умер. Хватил обид и горя еще в моем лоне. И умер. — Она заплакала, сквозь слезы, сквозь всхлипывания выталкивала отдельные слова: — Это вы… Это все вы… со своим… греком… с ним все…

Он присел у ложа Хуррем, взял ее руку. Рука легкая, вся в огне, хотел поцеловать эту руку, но Роксолана выдернула ее.

— Не троньте меня! Несчастное дитя… Может, вы сможете его воскресить? Может, кто-то на свете сможет? И я тоже умру! Не хочу больше жить, не хочу, не хочу!

Маленький Баязид, услышав плач матери, заплакал еще пуще. Сулейман попытался унять сына, но Хуррем закричала на него:

— Не подходите к нему! Вы хотите сгубить еще и Баязида! Я знаю, я все знаю! Вы хотели бы видеть мертвыми всех моих сыновей, чтобы остался тот, от черкешенки, от той жирной гусыни…

Это уже было сверх всяких сил. Сулейман гневно выпрямился.

— Я так спешил к тебе, я бросил все. Теперь вижу — напрасно. Выздоравливай, поговорим потом. Тебе нужен покой. Когда почувствуешь себя лучше, позови меня, я приду.

— Позвать? — Она засмеялась злорадно. — Позвать вас? Зачем мне понадобится вас звать?

Он тихо вышел, дивясь своему терпению. Доныне считал, что знает Хуррем как самого себя. Но женщина никогда не может быть познанной до конца. Мужчина всю жизнь ищет чего-то в женщине, углубляется в нее, и никогда это ему не надоедает. Если это женщина. А если такая вот желтая тигрица? Может, она в самом деле тяжело больна?

Сулейман призвал кизляр-агу и спросил, осматривали ли султаншу Хасеки опытные врачи. Тот сказал, что султанша никого к себе не подпускает. Велела не приходить даже ему, кизляр-аге. Ни один евнух не смеет сунуться в ее покой. Только маленькая темнокожая нянька и служанка Нур.

— Ты отвечаешь мне за жизнь султанши, — спокойно сказал султан. Должен ежедневно, ежечасно приносить мне вести о ее здоровье.

— Она не пускает меня в свой покой, — хмуро повторил кизляр-ага.

— Как же она это делает?

— Сказала, что убьет меня, если я появлюсь.

— И ты испугался?

— А кто же не испугается ее величества?

— Ладно. Иди и делай, как велено.

Эфиопка Нур между тем вытирала Роксолану губкой, смоченной в уксусе с мускусом. Нур была совсем молоденькая, тоненькая, плоская, как дощечка, в животе.

Она спала у порога Роксоланиного покоя, носила ей есть, переодевала, ее маленькие сильные ручки делали все быстро, умело, сноровисто.

— Я все слышала, — тревожно шептала она на ухо Роксолане. — Зачем вы так с султаном? Разве можно повышать голос на самого падишаха?

— А ты бы не подслушивала.

— Само подслушивалось. Я кружила возле двери, чтобы никто не подкрался, потому что эти евнухи так и шастают, в каждой складке занавесей по евнуху, а то и по два. Я не подпустила ни одного, а сама все слышала. Вы так на него, так!.. А что, если он разгневается? Если… — Она замолчала и покраснела, то есть потемнела лицом еще больше.

— Ну, что ты хотела сказать? Говори.

— Я подумала… Об этом страшно даже подумать… Если падишах за это время, пока вы… Возьмет к себе какую-нибудь из одалисок, и та родит ему сына…

— И тоже станет султаншей?..

— Я не решаюсь произносить такие слова, но что, если…

— Ты думаешь, в гареме кто-то мог бы меня заменить?

— Ваше величество, гарем полон одалисок! И каждая мечтает о султане! Все мечтают о султане — что же им еще остается!

— А ты? И ты мечтаешь?

— Почему бы и мне не мечтать? Разве вы не любуетесь моей грудью? И разве не выдержат мои груди мужской головы, которая ляжет на них?

— Так ты хочешь моей смерти?

— Ваше величество! Что же я без вас?

— Молчи. Не ты, так другие. Все только и ждут моей смерти. Теперь, когда я прогнала султана… С сегодняшнего дня ты не будешь носить мне еду.

— Ваше величество!

— Думаешь, я хочу умереть голодной смертью? Нет, я буду жить! Жить буду всем им назло! Ты станешь готовить мне еду здесь. Для меня и для маленького Баязида. Они могут отравить Мехмеда, Селима и Михримах, но Баязида я не дам, он самый маленький, он еще возле меня, его не отдам никому… Он станет султаном и отомстит за свою мать!

— Ваше величество!..

— Ну, что ты хочешь сказать?

Нур не могла поднять на нее глаз.

— Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить в свою судьбу, или…

— Или?

— Я буду готовить здесь, у вас на глазах, но они могут прислать отравленное мясо, рис, приправы.

— Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах.

— Они дадут отравленные ножи.

— Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.

— Они пришлют отравленную посуду.

— Ты будешь печь мясо на огне без посуды.

— Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь, все на свете можно отравить, ваше величество.

Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.

— Не плачь, — утешила ее Роксолана, — меня никто не отравит. Мое тело оттолкнет яд. Разве ты не видишь — оно натянуто, как струна. Отбросит любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!