Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Однако эмигрантские прозрачные листки стойко выдержали превратности прошедших десятилетий. И даже самые слабые карандашные нажимы и легкие касания пера отчетливо выступают на них. Как будто Б. Брехт и М. Штеффин вели свою переписку вчера.

Но вернемся к двум папкам.

Было ясно, что все это принадлежало Маргарет Штеффин. И, вероятно, составляло часть бумаг, оказавшихся в архиве Союза писателей после ее смерти.

Не все письма были датированы. Однако рукой аккуратной М. Штеффин на многих указаны были их хронологические рамки, с допуском в несколько дней. (Этой позднейшей, но содержащей достаточную степень точности датировкой М. Штеффин, которой отмечена, кстати, и другая найденная в Москве ее переписка с Брехтом, в целом ряде случаев будем пользоваться и мы.) Письма охватывали большой период времени. От 1932–1935 годов, когда состоялись первые поездки М. Штеффин на лечение в туберкулезные здравницы СССР. И до 1940 года, пока сотрудница Брехта не присоединилась окончательно к окружению писателя, жившего тогда в Швеции.

В содержании обеих папок не было той четко уловимой логики развития темы, от письма к письму, которая присутствовала в более или менее официальных бумагах первой папки. Тут была личная переписка. Здесь от года к году, а иногда изо дня в день, шло духовное общение двух близких людей, двух единомышленников. Непринужденно затрагивались самые разнообразные предметы.

И все-таки в этом стихийно протекавшем почтовом обмене просматривались в конечном счете две сквозные темы.

Одна — это в широком смысле связи Б. Брехта с советским искусством и литературой, а также с миром немецкого антифашистского искусства, сложившимся тогда в Москве.

Непосредственные живые контакты с Советским Союзом, как удалось установить уже потом, нередко осуществляла Маргарет Штеффин в качестве ближайшей сотрудницы и поверенной Б. Брехта.

Получилось так, что самому писателю до мая 1941 года удалось приехать в СССР только два раза. Причем это были непродолжительные пребывания, исчислявшиеся немногими неделями. А идейно-эстетические и литературно-театральные связи с СССР, при всей их менявшейся неоднозначности на разных этапах, были жизненно необходимы Брехту — мыслителю, художнику, человеку. Недостававшие «поездки в Мекку» (так с шутливым почтением именуется иногда в переписке Москва) восполнялись М. Штеффин.

Уже из-за одной необходимости лечения М. Штеффин надолго приезжала, а затем задерживалась и жила в СССР. В отличие от Брехта она хорошо владела русским языком. Преимущества своей сотрудницы широко использовал Б. Брехт.

Творческо-деловые контакты М. Штеффин осуществляла по-разному. И по прямым поручениям и конкретным заданиям, и по собственной инициативе, которой она немало вносила в эти отношения. Тут были и частые встречи со знакомыми и друзьями — с писателями С. Третьяковым, М. Кольцовым, С. Кирсановым, В. Бределем, М. Остен, режиссерами Э. Пискатором, Н. Охлопковым, Б. Райхом, переводчиком В. Стеничем и другими. И текущие деловые визиты: в редакции журнала «Интернациональная литература» — его немецкого издания «Дойче Блеттер», московского литературного ежемесячника «Дас Ворт» (где Б. Брехт в 1936 году стал одним из соредакторов вместе с В. Бределем и Л. Фейхтвангером), газеты «Дойче Центральцайтунг». В издательства и организации, ведавшие выпуском произведений на немецком языке, — «Фегаар»[18], «Международная книга»… В Иностранную комиссию Союза писателей, в театры, на студию «Ленфильм» и т. д. и т. п.

Другая тема, столь густо представленная в этой части переписки, что начинало казаться, как будто письма с фактами и сведениями такого рода намеренно отобраны за ряд лет, был ход болезни, или, вернее сказать, борьба за жизнь М. Штеффин.

Особняком выделялась подборка писем зимы 1940 года, когда оба адресата находились вне пределов СССР.

В 1940 году Маргарет Штеффин перенесла в Скандинавии операцию аппендицита, рискованную при тогдашнем общем ее состоянии… И вся, что называется, «история болезни» была подробно представлена в письмах.

Что же можно сказать в итоге?

В целом обе папки были как бы документированной предысторией к тому «делу» Иностранной комиссии, где содержались материалы о проезде через Советский Союз «видного представителя немецкой литературной эмиграции» Бертольта Брехта и его группы в мае — июне 1941 года, проезда, во время которого случилось чрезвычайное происшествие — смерть одного из участников группы.

Так или иначе, но, судя по всему, это была лишь часть московского архива М. Штеффин. Куда же подевалось остальное?

Некоторые материалы заведующая писательским архивом Н. К. Покровская дополнительно обнаружила среди старых «дел» Иностранной комиссии уже после того, как было решено предпринять целенаправленные поиски. Они оказались отдельно то ли потому, что находились до начала войны у немецкой писательницы-эмигрантки Марии Остен, разбиравшей бумаги скончавшейся подруги. То ли по каким-то другим, теперь уже трудно объяснимым причинам… Однако материалов этих тоже было сравнительно не так уж много.

Между тем выяснилось, насколько обширно было рукописное наследие, оставшееся после М. Штеффин в июньские дни 1941 года. Ныне даже безукоризненно осведомленные работники берлинского Архива Брехта едва ли возьмутся с точностью сказать, какую общую цифру единиц хранения оно насчитывало.

Со всей этой массой писем, рукописей, фотографий, книг М. Я. Аплетин и его сотрудники поступили так, как того с самого начала хотел Брехт. Несмотря на все превратности военных лет, их сберегли. И, когда приспела пора, переправили в ГДР, передали писателю.

В ходе сортировок незначительная доля литературного имущества М. Штеффин, по воле Брехта, осталась в распоряжении ведомственного архива Союза писателей или в виде первых немецких изданий его сочинений поступила в дар библиотеке Инкомиссии СП СССР.

Передавать и перевозить в Берлин то, что долгие годы сберегалось в Москве, пришлось частями, в несколько приемов.

В первой половине 1949 года Брехт, для которого наконец остались позади все скитания и переезды длительной полосы жизни, начал собирать хранившиеся по прежним местам эмиграции, у друзей, литературные архивы и книги. Весенним праздником троицы 1949 года помечена такая его дневниковая запись:

«Из Стокгольма прибыли ящики, кое-какая мебель, большинство книг. Из Москвы рукописи, которые оставила после себя Грета. Чемоданы из Швейцарии еще в пути».

По свидетельству давних работников Архива Брехта, тогда получено было из Москвы около тысячи рукописных листов.